Летопись моей музыкальной жизни - Николай Римский-Корсаков

Второе представление «Млады» было отложено из-за расхворавшегося Михайлова. Далее, после долгого промежутка, она была дана по очереди всем трем абонементам без всякого успеха; меня не вызывали вовсе, а артистов очень мало. Затем, еще после значительного промежутка, ее дали раз или два вне абонемента со значительным успехом. На одном из представлений вместо заболевшего Направника дирижировал без приготовления Крушевский, и очень исправно. Большая часть газетных рецензий о «Младе» была неблагоприятна, а многие рецензии были просто враждебны. Между прочим, Соловьев, по обыкновению, подарил меня весьма неблагосклонным отзывом. Я полагаю, что наиболее сочувственным отзывом я обязан молодому Гайдебурову (бывшему ученику Мусоргского), музыкальному рецензенту в газете «Неделя». Болезнь Михайлова приписывалась многими (например, «Новым временем») якобы трудности и неловкости партии Яромира, а в какомто сатирическом журнале я был довольно забавно изображен выезжающим на чертях[403].

Равнодушная к искусству, сонная и важная публика абонементов, идущая в театр лишь по неотвязчивой привычке, чтобы себя показать и поболтать обо всем, кроме музыки, скучала не на живот, а на смерть в моей опере. Для публики же неабонементной оперу мою дали всего два раза, а почему —Господь один ведает. Вероятно, потому, что артисты имели в ней мало успеха, а также оттого, что высочайший двор не заинтересовался ею: ожидавшийся приезд государя на последнее представление «Млады» не состоялся; была только государыня и дети. Равным образом государь не был и на репетиции, несмотря на свое обыкновение бывать на генеральных репетициях со всем двором. Министру высочайшего двора опера моя, как я слышал, не понравилась, а это для дирекции имеет большое значение. Газетные статьи унизили насколько возможно «Младу» в глазах публики, у которой музыкально-мозговые центры насквозь пропитаны «фигнеровщиной». По всему этому, очевидно, сложилось мнение, что «Млада» —слабое произведение, и это мнение большинства, вероятно, надолго установилось, почему я никак не жду успеха моей оперы в ближайшем будущем, а может быть, и никогда. Существует и такое мнение: «Какое, мол, нам дело до всех этих богов, духов и демонов; подайте нам, мол, драму и драму, подайте нам живых людей!» Говоря другими словами: «Подайте нам сладкопение с высокими нотами, а в промежутках задыхающийся говорок».

Так или иначе, а оказалось, что оперу мою дали беспримерно мало для первого сезона, хотя все спектакли были с полными сборами. В конце сезона ее могли бы дать несколько раз, но тут помешали «Иоланта» Чайковского и «Сельская честь» Масканьи. На репетиции этих опер была и царская фамилия, и Фигнер с Медеей в них пели —и все было прекрасно. Я «Сельской чести» не слышал, а «Иоланту» слышал на репетиции и нашел, что это одно из слабейших произведений Чайковского. По-моему, все в этой опере неудачно —от беззастенчивых заимствований, вроде мелодии «Отворите мне темницу» Рубинштейна, до оркестровки, которая на этот раз сделана Чайковским как-то шиворот-навыворот: музыка, пригодная для струнных, поручена духовым, и наоборот, отчего она звучит иной раз даже фантастично в совершенно неподходящих для этого местах (например, вступление, написанное почему-то для одних духовых).

В течение этого сезона после постановки «Млады» я редко заглядывал за кулисы Мариинского театра; мне не хотелось много напоминать о себе, хотя артисты были по-прежнему со мной любезны и милы. С постановкой «Млады» я был, по-видимому, зачислен артистами в разряд «всамделишных» композиторов. По крайней мере, это видно из того, что вскоре после первого представления «Млады» артисты пригласили меня и жену на «дружеский обед» в ресторан «Медведь». На обеде присутствовал и сам Погожев. Направник по болезни не пришел. Обед прошел немножко официально: первый тост был за государя императора, сопровождаемый пением «Боже, царя храни», причем голос Корякина покрывал все прочие. Затем следовали всякие тосты —за успех оперы, за исполнителей и т. д. Погожев, между про чим, в своей речи назвал почему-то мою оперу «археологической», а Фигнер с Медеей просили меня написать оперу «для них». Кстати, я должен упомянуть, что на одной из репетиций «Млады» Фигнер, отведя меня в сторону, сказал, что очень бы желал петь мою «Майскую ночь» и что он заявил об этом Кондратьеву и Направнику, но те сказали, что «Майская ночь» может быть поставлена лишь под условием переделки мною акта. Я ответил Фигнеру, что рад, если он будет петь в «Майской ночи», но переделывать акт я не вижу надобности и удивляюсь на Кондратьева и Направника —зачем им это надо. Тем разговор и кончился.

Постановка «Млады» отнюдь не побудила меня к занятию сочинением, и я продолжал читать и набрасывать различные заметки. Утомление и неприятные головные явления учащались. По настоянию жены и Ал. Павл. Дианина я обратился к доктору Эрлицкому, который предписал мне полный отдых и физические упражнения вместе с некоторыми лекарствами[404]. Я перестал читать, но, не чувствуя никакого расположения к ручным работам, ограничился большими прогулками, принимая аккуратно лекарства. Признаюсь, мое состояние сильно меня угнетало. Я время от времени кое-что прочитывал, но это меня утомляло и вызывало давление в голове, и я, впадая в уныние, снова бросал чтение. Однако воздержание от чтения и прогулки принесли мне некоторую пользу, а в особенности меня развлекла поездка в Москву на постановку там «Снегурочки». Имея известие из Москвы, что о постановке ее и не слышно, я полагал, что она совсем отменена. Однако в январе я получил от Альтани приглашение приехать на две последние репетиции и на первое представление, с обозначением чисел, на которые они назначены. Подумав немного, я поехал и с поезда направился немедленно в театр[405]. Репетиция уже началась. Альтани остановил ее и, представив меня артистам, вновь начал с самого начала. «Снегурочку» давали це-ликом, без купюр. Впечатление репетиции было для меня самое приятное. Снегурочка (г-жа Эйхенвальд) и Купала (г-жа Сионицкая) были очень хороши; все остальные были весьма недурны; оркестр был разучен тщательно, темпы в большинстве случаев были не петербургские, а верные; хор пел с игрой на сцене, соблюдая оттенки (чего в Петербурге не дождешься); резонанс прекрасный. Через два дня состоялась генеральная репетиция. Исполнение было хорошее, декорации довольно красивы, но превращения и явления в действии выходили неважно. Костюмы были тоже посредственные. Декоративная часть в Москве, очевидно, слабее и проще петербургской; заведующие частями не спелись так же, как и в Петербурге. Между исполнителями были отличные, были и посредственные, но разучена опера была прекрасно. Оркестр, уступающий, пожалуй, петербургскомув некоторых духовых инструментах, оказался исполняющем тонко; о достоинствах хора, с хормейстером Авранеком во главе, я уже говорил. Я заметил, что исполнители отнеслись с любовью к моей опере, и отсутствие купюр это подтверждало. В первый раз я слышал оперу целиком и скажу по совести —как она от этого выиграла!