Маленький Большой Человек - Томас Берджер

А, может быть, его просто не интересовал человек, державший часы. Солнечный Свет и Старая Шкура все уговаривали его, что он мой сын, но только Лягушонка нелегко было одурачить. Не то чтобы он ненавидел меня; я был для него просто вроде устройства, которое его время от времени поднимает и обнимает, а ещё подбрасывает высоко в воздух и ловит, ему нравились эти движения и прикосновения, но ничего личного он в этом не признавал.

А, может быть, вина была моя, потому что, хоть он мне и нравился, я не участвовал в его воспитании и никак не мог представить нас с ним в будущем, как отца и сына, независимо, найду я когда-нибудь Гэса и Олгу или нет.

С Шайенами покончено. Они сами это знали, и я знал, и маленький Лягушонок был рождён с этим знанием. Самое лучшее, что я для него мог сделать в качестве отца, – это отвезти в Омаху или Денвер и отдать в школу. Сделать из него белого, приучить жить в постоянном квадратном доме, каждое утро вставать и отправляться на работу по часам… Но вы уже видели, что он думал об этом приборе для измерения времени.

Однако я не мог бы просить у Бога более пылкой жены, чем Солнечный Свет. Эта женщина была очень предана мне, и до такой степени, что – стыдно признаться, но это правда – начинала надоедать мне. Я думаю, обстоятельства нашей встречи в какой-то мере определили наши последующие отношения. Она видела что-то особенно трогательное в том, что я явился к ней в час острой необходимости – хотя тут она явно преувеличивала: она была достаточно крепкая, чтоб произвести на свет это дитя и спастись своими силами. Для меня же она с самого начала была бременем, которое я тогда, в той балке, по собственной воле принял на себя в качестве единственного выхода в минуту опасности и которое, кажется, становилось все тяжелее, когда мы жили здесь, в лагере.

Я должен объяснить, потому что, как вы знаете, Шайенские мужчины никогда не делают того, что в мире белых считается работой. Когда я не охотился, то проводил большую часть времени, лежа на спине под деревом, или, если что-то мешало, то в тени типи. Я немного играл в карты с другими воинами и изредка скакал с ними на перегонки на своём пони, которого мне дал Старая Шкура, но старался не побеждать, чтобы не иметь потом неприятностей с проигравшими. Я никогда не присоединялся к военным отрядам, потому что в эти дни они всегда выступали против белых людей. Вы можете подумать, что сохранить такую позицию мне было невозможно, но если так, то вы не знаете индейцев, среди которых человек может жить практически на любых условиях, кроме открытой вражды, да и в этом случае останется цел до тех пор, пока у него будет хоть один верный защитник. А у меня таких было двое: вождь и моя жена. Иногда какой-нибудь возбуждённый молодой воин являлся со свежим белым скальпом и пытался оскорбить меня, размахивая им, но я либо управлялся с ним подобно тому, как управился с Разрезанным Животом, либо смотрел прямо сквозь него, как будто он был стеклянный,- в зависимости от ситуации и от того, какой у него, по моему мнению, был характер. Ну, а если Солнечный Свет была рядом, то она так на него набрасывалась, что под конец я начинал втайне ему сочувствовать, потому что у неё был воистину острый язычок, – я не помню, говорил ли я уже, что, если Шайенские девушки застенчивы и скромны в речах, то, став замужними женщинами, они совершенно изменяют своим манерам и специализируются на темах, которые в цивилизованном обществе более свойственны салунам, чем местам, где бывают приличные люди. Я полагаю, им простительно говорить таким образом, ибо в семейной жизни они весьма добропорядочны. Среди Шайенов вы редко встретили бы женщину с отрезанным носом – не упоминал ли я, что индейцы Равнин отрезают своим женщинам кончик носа, если те развлекаются с другими мужчинами?

Так вот, сударь, я так полагаю, что по всему свету холостяк всегда оказывается в крайне невыгодном положении, беседуя с почтенной замужней дамой, а Солнечный Свет принималась крайне неодобрительно высказываться о потенции молодого парня, его мужских доблестях и всякое такое, а вокруг хохотали другие женщины, среди которых могла находиться и некая юная девица, по которой он страдал, так что бедняга спешил поскорее удрать… кому приятно явиться героем, а уйти шутом? Довольно противно, когда тебя защищает женщина, да ещё в таком стиле… но Солнечный Свет на том не успокаивалась и начинала восхвалять меня. Для начала она рассказывала, как я спас ее от Поуней, и простая история о том, как мы прятались в кустах, все дальше отходила от действительности; теперь это была повесть, в которой я сражался с пятью или шестью врагами и троих поверг в прах. Ну, а дальше, само собой, если она была так красноречива насчет сексуальных способностей другого мужчины, о которых ей ничего не было известно, представьте себе, что она могла наплести о человеке, относительно которого она здесь была авторитетом: я превращался в племенного жеребца-рекордиста.

Скажу вам честно, такая характеристика меня смущала, но сами знаете, как оно бывает: человек временами становится жертвой собственного тщеславия, и ночами, под одеялом из бизоньей шкуры я из сил выбивался, пытаясь подтвердить такую репутацию. Господи Иисусе, иногда утром я выпрямиться не мог я чувствовал себя так, будто меня лошадь лягнула в поясницу. Наверное, нехорошо говорить об этом, потому что Солнечный Свет была мне Шайен женой, а хотя мужчина может бесконечно трепаться о своих похождениях на стороне, тема эта становится проявлением дурного вкуса, как только речь заходит о законном супружестве, – не знаю уж почему.

Но наконец, мне удалось сорваться с крючка: в один прекрасный день Солнечный Свет забеременела. Случилось это, должно быть, в последних числах марта шестьдесят восьмого года, судя по тому, что произошло девять месяцев спустя; другим способом я оценивать время не ногу, потому что к тому дню я уже прожил среди Шайенов три сезона и вернулся к их способу датировки событий, например, «когда дикие гуси летят на север», что означает приход весны, так же как появление шерсти на неродившихся телятах, извлекаемых нами из тел убитых бизоньих маток.

Все это время мы кочевали в основном между реками Арканзас и Платт, сейчас это южная часть Небраски и север Канзаса, а там строилась очередная железная дорога, Канзасская Тихоокеанская, вдоль Реки Дымных Холмов – Смоки-Хилл-Ривер, где раньше были богатые бизонами места, а теперь – из-за строительства – зверя Становилось все меньше, и мы чаще ели коренья, чем мясо. За нами гонялись войска и Поуни, но под руководством Старой Шкуры, хоть и был он слеп, нашей общине удавалось ускользнуть от них; однако наши небольшие военные отряды, уходящие в набеги, не раз участвовали в мелких схватках.