Александр III. Заложник судьбы - Нина Павловна Бойко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он немного похудел с прошлого года и все кашляет, но против этого (и также для уничтожения бацилл) он теперь принимает креозот. Это такое счастье, что мы приехали сюда и что Захарьин с нами! Его все очень полюбили, потому что он действительно отличнейший человек, умный и серьезный. Джоржи также совсем привык и полюбил его! Мы теперь все ожили опять, потому что первые дни до осмотра Захарьина были просто кошмарные, каждый находился в сомнении и страшном нетерпении узнать поскорей, в каком состоянии находится Георгий. Днем обыкновенно катаемся в таратайках – мама с Георгием, а я с Сандро – ездим куда-нибудь, а там вылезаем и гуляем. Перед обедом сидим у мама и читаем. Николай приехал на несколько дней».
Георгий и Сандро, «как старые моряки», оборудовали в одной из верхних комнат летнего дворца капитанскую рубку со штурвалом, навигационными приборами, морскими картами, и подолгу бывали там, занимаясь любимым делом. Наблюдая за императрицей, Сандро подмечал, как тяжело ей видеть здоровую дочь и ее жениха рядом с измученным болезнью сыном.
Сандро не обольщался будущим Георгия: «Его бледное, болезненное лицо говорило об ухудшении его роковой болезни. Мы провели четыре недели вместе, катаясь в горах, устраивая пикники, смеясь шуткам молодости и танцуя. Мы делали всё, что было в наших силах, чтобы подбодрить Жоржа. Он же слабел с каждым днем, и у него было предчувствие, что он никогда уже больше не увидит Петербурга. Наше веселое настроение не могло его обмануть. Вид двух здоровых, счастливых людей, вероятно, доставлял ему лишь страдания, хоть внешне он оставался все тем же благородным, добрым и преданным мне Жоржем. Я считал неуместным строить планы на будущее в его присутствии, прислушиваясь к его тяжелому, неровному дыханию. Мы занимали смежные комнаты, и, когда я ложился в постель, то не мог заснуть и задыхался от горечи и сознания своего бессилия. В чем был смысл нашей жизни, если ничто в мире не было в состоянии спасти Жоржа?»
Император не особенно доверял оптимистическим письмам жены. Сам он слабел всё сильнее, и на одной из прогулок с дочерью Ольгой, ему стало плохо.
– Ты детка, не выдашь меня, ведь правда? – попросил как-то жалобно.
Еле сдерживая слезы, она обещала ему, что это останется тайной.
В начале июня Мария Федоровна и все остальные вернулись в Гатчину. Александр выслушал доклад Захарьина о состоянии здоровья Георгия. Захарьин был старым и очень опытным врачом, видел, что император умирает, и Георгий переживет его ненамного, но не имел права, ни говорить, ни писать об этом. Поэтому и разрешил Георгию ехать в Польшу, в Спалу, зная, что отец и сын, возможно, никогда больше не увидятся. Хвалил путешествие Георгия по Дагестану и посоветовал путешествовать больше: пусть хоть короткую жизнь, но юноша проживет с интересом.
«В конце аудиенции государь, вообще тяготившийся врачебными исследованиями, дал мне несколько минут времени, чтобы осведомиться о состоянии его здоровья и выслушать грудь. Оказалось следующее: государь чувствовал стеснение в груди, вскоре проходившее. Я указал на необходимые меры, и это явление, как я узнал позднее, в августе, прошло. Государь похудел сравнительно с тем, как был в Москве весной 1893 года, но голова не болит и свежа, голос и речь бодры» (Г. А. Захарьин).
Внимание Александра было направлено на строительство главного порта – главную морскую базу России. Но где ее строить? В Либаве, как предлагал начальник морского штаба? Или на Мурмане? Александр склонялся к тому, что надо строить на Мурмане. «У него была мысль устроить порт в таком месте, где бы, с одной стороны, была гавань незамерзающая круглый год, а с другой стороны, гавань эта должна была быть совершенно открыта, чтобы это был такой порт, из которого можно было бы прямо выходить в море. Он поручил мне поехать на Север, познакомиться и узнать, есть ли возможность там строить большой военный флот. Я тогда уже был министром финансов, и это дело до меня не относилось; обратился же император ко мне, вероятно потому, что доверял. Во исполнение такого поручения, я и решился отправиться туда летом 1894 года. Конечно, я должен был взять с собою лиц компетентных в морском деле. Мы по железной дороге доехали до Ярославля, затем в Вологду; через Вологду проехали в Великий Устюг, потом выехали на Северную Двину и поехали пароходом на Архангельск.
Когда я отправлялся туда, император указывал мне на то, что когда был голод на Севере, то многие умирали из-за невозможности доставки туда хлеба. При этом он высказал мне такого рода мысль – свою мечту, – чтобы на Север была проведена железная дорога, чтобы край этот, интересы которого он принимал близко к сердцу, не был обделен.
Выехали мы прямо в Северное море, а потом в океан; останавливались в различных гаванях, а затем, направились прямо в Екатерининскую гавань. Действительно, Екатерининская гавань представляла собою замечательную гавань, как по своему объему, полноводью, так и по своей защищенности. Эта гавань никогда не замерзает, вследствие теплого морского течения – Гольфстрима. Такой грандиозной гавани я никогда в своей жизни не видел; она производит еще более грандиозное впечатление, нежели Владивостокский порт и Владивостокская гавань. Мы эту гавань подробно осмотрели; стояли там несколько суток.
Когда я вернулся в Петербург, то в первую же пятницу (т. е. в обыкновенный день докладов) был у государя в Петергофе. И в тот день я видел его последний раз в моей жизни. Еще раньше, до того, как я ухал на Север, болезнь его была явной для всех. Говорили, что у государя болезнь почек; многие приписывали эту болезнь тому, что он себя надорвал во время катастрофы в Борках при крушении императорского поезда. Александр III жил в Петергофе в маленьком дворце; в сущности, простой буржуазный домик.
