Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев

После та же бабка-докторша выявила, что крапивная баланда крепит брюхо, её потреблять надо от поноса, а не наоборот, прописала варить свекольную зелень. Ха! Где набраться свекольной зелени на тысячу ртов.

Колония находилась на окраине Томска, за рекой, так что виделся весь город. Многоэтажные дома, представилось мне, совсем не густо, не так, как в Новосибирске, и высоких труб тоже меньше, их я насчитал всего около двух десятков, которые запускают в небо толстые верёвки дыма. Сразу за рекой поднималась белая каланча, окружённая зеленью тополей. Нестерпимо манило на городские улицы, всех колонистов манило, вот вознестись бы над забором, сделавшись листком тополя, незамеченным на охранных вышках, и полететь с попутным ветром.

– Что, Пашка, как настроение? Сильно хочется сбежать? – спрашиваю.

– Сильно. Аж в голове туманит, – отвечает Пашка и казанками пальцев трёт себе глаза.

Дальше молчим, больше сказать нечего. Иного выхода у нас нет, кроме как подчиниться судьбе и соблюдать режим.

Главная зона делилась на зону девчоночью и зону мальчишечью, но на работы водили в одно место – на кожфабрику. Промышленный этот объект состоял из нескольких некрупных грязных строений с низкими, у самой земли, решётчатыми окнами. Шили мы меховые тапочки. Никогда я таким делом не занимался. Научился. Обучала всех вольнонаёмная Дуся, казавшаяся пацанам тогда старой, хотя было ей лет двадцать пять, а то и меньше. Она ещё в первые месяцы войны получила с фронта на мужа похоронку, успела выплакаться и теперь с острым бабьим интересом оглядывала пацанов, и не только оглядывала, но и ощупывала и щекотала, отдавая предпочтение тем, какие постарше и покрупнее костью. Я же ни в росте, ни в плечах не вышел, и оттого Дуся не задерживала на мне своих карих тоскующих глаз, я был для неё рабсилой, учеником, между прочим учеником не совсем уж бездарным.

Раскрой овчинного лоскута производил Федя Брулюк, по прозвищу Бруль, рукастый, толстогубый угрюмый парень, он до заключения работал с отцом в скорняжной мастерской, дело своё знал. Ловким движением руки выбрасывал лоскут на верстак и сразу же, едва лоскут распростирался во весь свой объём, он тут же кидал на него лекало и правой рукой, зажавши в пальцах раскройный нож, виртуозно вырезал подошву. Затем выкраивал боковые половинки, т.е. щёчки и заднички. В отходы из лоскута уходило минимум.

– Гарный хлопец. Ось, який гарный, – хвалила Дуся, останавливаясь за спиной Бруля.

У Феди Бруля пагубная слабость была, когда не занимался он раскроем, то левая рука его была постоянно в кармане штанов, где он мял свой толстый початок. Дуся не могла не приметить такую привычку парня и, прилепляясь глазами, краснела по уши, вызывая хохот у наблюдательных пацанов.

Дело на фабрике шло сплошным конвейером. В смежном корпусе производилась выделка шкур, там работали бригады из взрослого мужского лагеря. Одни шкуры превращались в кожу, другие – в овчину. К нам лоскут поступал на тележке из смежного цеха, где вольнонаёмные женщины шили белые фронтовые полушубки, которые так и назывались: «фронтовки».

Для кого шили мы тёплые меховые тапочки, нам объяснили – для госпиталя раненым.

Я истосковался по цеховому производству и набросился на такую работу с жадностью, с азартом. Дуся хвалила и меня:

– Ось, який ты гарный парубок, – Дуся была эвакуирована с далёкой Украины, её городок с первых недель войны оказался под немцами.

Мастер записывал на доску, кто сколько произвёл. Норма дневная на пошиве: пять пар. До обеда три пары и после обеда две. Это за пайку в шестьсот граммов. Не справился с нормой – пятьсот граммов. За шесть пар – семьсот граммов.

На норму мне удалось выйти на третий или на четвёртый день обучения. Приятно тут было всё: терпкий запах просмоленной дратвы, кисловатый дух кожаного лоскута и, конечно, Дусин хвалебный говорок.

Сидя на низких табуретках, пацаны ревниво глядели друг на друга: как бы не отстать от других. Кто-нибудь объявлял показательное состязание: одновременно брали с верстака заготовку, инструмент, оснастку и под звонкую команду: «Начали!» – приступали к шитью. Дратва свистела, руки мелькали. Полная сосредоточенность. Тут уж не до разговоров, не до трёпа. Только сопение. Пошло-поехало! Забывалось в такие моменты, что ты зэк, что за окном часовой с винтарём тебя караулит, высунулся за проволоку – пуля прилетит.

Вот настала ответственейшая минута. Кто-то наиболее сноровистый демонстративно и торжественно первым шлёпал подошвой тапочка по верстаку и восклицал: «Готово!»

Приходилось и мне быть первым изредка. Ни с чем несравнимое состояние. Вот последний затяг дратвы. Обрезание ножом дратвы. А руки трясутся. Всего лихорадит. Потому что в этот самый последний момент кто-то может–тебя–опередить. А уж когда выдёргиваешь из внутренностей тапочка колодку, то и совсем бить дрожью начинает. До победы-то секунды остались! Надо успеть хлопнуть готовой продукцией по верстаку. Хлопнул – тут уж всё в порядке. Тут уж ты в фаворе. Успокойся. Но успокоиться ещё не можешь. Инерция соревновательного азарта в твоём теле остаётся. И кто-то секундами позднее тоже кричит:

– И у меня готово!

Но бывает (и чаще), когда кто-то секундой (одной лишь секундой) раньше тебя кричит: готово! И хлопает тапочком по верстаку. Обидно. Но… Кто это кричит? Да ведь Пашка, дружок мой, паршивец! Ну, даёт! Дуся подбегает к нему: «Ось, гарный хлопец, гарный!» Голос у Дуси мягкий и улыбка у неё мягкая, и вся она какая-то мягкая, обволакивающая. Вотсейчас Пашку тискает, вжимает в себя. Однажды она приснилась мне во сне: будто я весь голый, а она просунула руку ко мне сзади и за самое такое место набухшее взялась и держится… После этого я стеснялся на неё глазеть, целый день не глядел, мне казалось, что она тоже видела такой сон, и всё, всё знает.

А потом я случайно заглянул в кладовку, где хранились лоскуты, и куда Федя Бруль ходил получать эти самые лоскуты для раскройки. Лоскутами, как и всеми заготовками, ведала Дуся. Готовой же продукцией ведал мастер, тоже вольнонаёмный, инвалид, его кладовка была в другом конце цеха. Так вот, когда я случайно открыл дверь Дусиной кладовки, то увидел в куче меховых лоскутов свою наставницу Дусю, она сидела в странной позе, с болезненно открытым ртом.

Я решил, что с ней стряслось что-то неладное, помочь надо, и мастера кликнуть. Однако разглядел, фу… стыдно. В полумраке Федя Бруль лежал навзничь, а Дуся как раз сидела на нём…

Шокированный и пристыженный, я прибежал на своё рабочее место, взял табуретку и пересел на другую