Татарский удар - Шамиль Идиатуллин

— И что, — тяжело спросил Борисов, — тридцать лет они там химичили, что ли?

— Роман Юрьевич, ну кто бы им позволил тридцать лет-то? — ласково спросил Обращиков. — В год уложились, представили два образца. Один назвали гурией, он вызывал парадоксальную сонливость и медленное снижение жизнедеятельности организма — за час, что ли, до комы и клинической, а потом и нормальной смерти. Второй, кязый который, значит, действовал мгновенно. Алкоголь попадал в кровь, играл роль катализатора, который превращал глюкозу в какую-то сложную дрянь. Она, значит, блокировала кислород и начисто перекрывала ему доступ к головному мозгу. Сразу начиналось кислородное удушье, а через пять минут — смерть.

— И что, никаких противоядий? — спросил Придорогин.

— Ну, так-то не бывает. Первый образец вообще остроумно сделали — там для него противоядием служил нормальный армейский антидот от психотомиметиков с добавкой какой-то спецдряни. Если вовремя ввести, человек просыпался через пару часов с жутким похмельем. А ко второму аж два варианта придумали. Во-первых, профилактический — гадостные такие таблетки. Если их начать принимать, как только подцепил этого кязыя, в течение нескольких суток вещество выводилось из организма. Второй вариант — антидот. Только там риск опоздания резко увеличивался. Сами понимаете, ввести антидот надо было в течение двух-трех минут после того, как человек глотнет водочки или пивка, и кязый этот сработает. Опоздал — полный привет, начинается отмирание клеток головного мозга и прочая необратимость. А поди не опоздай и сообрази, что к чему, когда человек рюмку махнет и корчиться начинает.

— Да, — сказал Борисов, уставившись на свои сцепленные ладони.

Собеседники предпочли отмолчаться, только Придорогин, вздохнув, встал и отошел к окну.

За окном расправляла прозрачные крылья ранняя осень. Весь Ново-Огаревский поселок был как мозаика из кукурузных хлопьев. Солнечный и желтый.

— И какова минимальная боевая доза? — спросил Борисов после паузы.

— Мышкин глаз, — Обращиков показал на краешке ногтя. — Миллимиллиграмм. Полвдоха или кубик на миллион литров воды. Или там крови.

— И что, получается, мы никогда не узнаем, кто Магдиева вальнул? — с тихой яростью, не отрывая глаз от ладоней, спросил Борисов. — С арабами перетер, пернул у него в кабинете или в чай брызнул на каком-нибудь банкете пятнадцать лет назад, и теперь хрен отыщешь?

— Да нет, Роман Юрьевич, — мягко сказал Обращиков. — Не так все запущено. Не вечно же этот кязый мог по организму гонять. У него период естественного распада и вывода все-таки есть. Полгода. Так что можно этот вопрос пробить. И потом, арабы тут ни при чем. Ни фига они не получили — ни кязыя, ни гурию. Андропов как узнал, что вояки этой штукой разжились, пошел к Брежневу и устроил тихий, в своей манере, скандал. Мы, говорит, совсем рехнулись, что ли? Даже если оставить в стороне вопрос истерики, которую поднимет мировой империализм после первого применения нового ОВ. А истерика будет беспредельная — ни одна же зараза не поверит, что арабы сами смогли такую штуку склепать. Тем более что с Насера станется в центральный водопровод Тель-Авива кязыя булькнуть… Так вот, сказал Юрий Владимирыч, мы что, всерьез считаем, что самый пьющий народ на земле — евреи? И что эта штука будет всегда направлена только против мирового сионизма? И мы своими руками отдаем в чужие руки смертельное оружие, которое истребит родимые пятна царизма вместе со здоровым рабоче-крестьянским телом?.. Брежнев, говорят, пошутил по поводу того, что сам-то Андропов жив останется — у него уже совсем худо с почками было, он на минералочке сидел. Но струхнул Ильич здорово — потому что тогда еще не дурак был по всем вопросам, в том числе выпить. Ну и запретил это дело. Остались опытные образцы, осталась засекреченная технология. ОбщехимВНИИ, правда, прикрыли, но казанский институт тоже остался. Так что найти человека — почти как два пальца.

— Ну, так ищите, — раздраженно сказал Борисов. Обращиков с откровенной обидой повернулся к Придорогину.

Тот отошел от окна, опять сел напротив Борисова и мягко сказал:

— Рома. Дядя Вася три недели носом бетон рыл, всю Москву и пол-Казани на копчик поставил и крутиться так заставил. Ему спасибо сказать надо…

— Спасибо, Василий Ефимович, — сказал Борисов. — Когда я могу ждать от вас имя, а лучше человека, который это сделал?

— Рома, у нас выборы через неделю… — напомнил Придорогин.

Борисов, прижав руку к груди, нервно оборвал:

— Олег Игоревич, я тебя умоляю. Выборы сделаны, за меня сейчас семьдесят процентов как за победителя америкосов проголосуют. И еще восемьдесят — как за уничтожителя Магдиева. Если бы какая-нибудь тварь докопалась, что он был мой друг, еще процентов шестьдесят сверху получилось бы — за то, что не побоялся друга ради Родины замочить.

— Рома…

— Полвека почти Рома!.. Олег, я же не протестую. Тем более, толку нет. Да, я убил. Да, такой я коварный и беспощадный. Я никого разубеждать не буду. Тем более, я ему чуть ли не силой эту хрень в горло залил. — Тут Борисов закричал, стуча ладонями по столу: — Мне! Нужна! Эта! Сука!!! — Потер ладони в невыносимой тишине и спросил, растирая алеющие ладони: — Когда, Василий Ефимович?

— В течение месяца, Роман Юрьевич, — мгновенно ответил Обращиков.

— Спасибо. Я буду ждать. Простите за… вот… несдержанность. Приятно было познакомиться с вами.

Обращиков неловко вскочил и поспешил откланяться.

Когда за ним затворилась дверь, Борисов спросил:

— Олег, я все неправильно делаю? — Придорогин промолчал.

— Олег, он мой друг был. Понимаешь?

— Рома, — сказал Придорогин. — Смотри. Я три года президентом был. И чем все кончилось? Война, вторжение, бюджет, как корзинка для мусора, — дырявый, и бумаги сыплются. Ты третий месяц и. о. И все наоборот. На хрена ты у меня совета спрашиваешь?

— Олег, ладно тебе. Покамест я ничего самостоятельно-то не сделал.

— Успеешь.

— Успею. Кстати. Ефимыч твой — надежный дядек?

— С оговорками, конечно… В принципе, да, — насторожившись, сказал Придорогин.

— И урода этого мне найдет?

— Не сомневайся.

— Хорошо. Просьба такая. Ты попроси его кязыя или там гурию эту поднакопить.

— Зачем?

— Да есть один старый должок, — неохотно объяснил Борисов. — Не мой. Танчиков. Он товарищу одному кое-что обещал, а сделать не успел. А я как раз через месячишко в Вашингтон еду.

— О господи, — сказал Придорогин.

— Вот и посмотрим, правда, что ли, он перестал беседовать с мистером Уокером и беседует только с господом богом. Просто интересно. Тебе разве неинтересно?

— О господи, — повторил Придорогин.

В нескольких километрах от них в сторону Москвы мчалась «Волга», на заднем сиденье которой размышлял, уставившись в окно, Обращиков.

Добравшись до кабинета, он вытянул из кармана плаща, висевшего в углу на казенной растопырке, блокнотик, полистал его и, не садясь, набрал длинный номер на одном из украшавших тумбочку при столе дисковом аппарате.

— Володя? Здравствуй, родной. Это такой Василь Ефимыч беспокоит. Ага. Здоров, слава богу. А ты? Вот и чудненько. Посоветоваться хочу по маленькому поводу. Мы человечка ищем, знакомого твоего. Гильфанов фамилия. Он нам здорово помочь в одном деле может. Не подскажешь, где его лучше поискать?

7

…А пока через грани Кристалла, через многие пространства, все еще идет человек в черной коже. Тот, кто стрелял в детей и кто, если прикажут, будет стрелять снова.

Занятия в этом году начнутся поздно, 15 сентября. Мама здорово переживала, говорила, что мы все отстанем и будем двоечниками. А я сначала обрадовался, что каникулы такие длинные и без войны, так что не придется больше никуда уезжать, а можно будет гулять где хочешь. Но гулять было скучно, потому что большинство знакомых пацанов не приехали с каникул, а дома грустно, потому что мама с папой все время грустные. Мне, правда, виду не показывали. Наоборот, постоянно шутили и улыбались. Но я услышал однажды, когда с улицы пришел, а они еще об этом не знали, как мама сказала:

— Айрат, ты-то в чем виноват?

— А в том, что полез не свое дело. Сказано же: делай что должен, и будь что будет. А я попер делать то, что не должен. Демиург хренов. И кто виноват, получается?

Тут они меня увидели и снова принялись улыбаться.

А я потом у Галии пытался узнать, про что папа с мамой говорили, но она глупости только какие-то болтает, а толку от нее не добьешься.

Зато теперь все делается лучше. Папа стал по правде спокойным и веселым, как раньше, и снова начал ходить на работу. Хотя и сказал мне, что работать будет в другой газете, которую сам сделает и которая будет правильной и честной. Это, по-моему, глупости: как может один человек газету сделать, она же в типографии печатается. Но спорить с папой не стал, а то он опять расстроится.