Порою нестерпимо хочется… - Кен Кизи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Бревно! Бревно! — кричат дети. «Бревно», — откликается во мне маленький мальчик.
— А? Да. Так вот, сэр. В общем, я понял, что мне ничего не остается, лишь нырять. И я прыгнул. И надо же такому случиться — зацепился подтяжками за сук! И вот мы с этой елкой летим в синюю пропасть прямо на лодку — и врезаемся! если вам угодно знать; потому что все мои попытки погеройствовать с ведром и все такое были все равно что плевать против ветра — все равно мы врезались! Раскололась она, письма разлетелись во все стороны, как от урагана, а парень — тот прямо в воздух взлетел, — да, это был Пирс, потому что, припоминаю, они с братом по очереди ездили, и второй потом очень переживал, что тот утонул и ему приходилось все делать одному.
— А ты?
— Я? Боже милостивый, Пискля, голубка, я думал, ты знаешь. Твой дядя Генри погиб! Неужели ты думаешь, что человек может остаться жив после такого прыжка? Я погиб!
Голова Генри откидывается и рот разевается в смертельной агонии. Дети в немом ужасе взирают на него, пока живот старика не начинает колыхаться от хохота.
— Генри, ты! — негодующе кричат близнецы. — А-а-а! — Пискля, шипя от ярости, принимается пинать его костыль. Генри хохочет до слез.
— Погиб, разве вы не знали? Погиб йиии-хи-хо, погиб йии-хи-хи-хо!
— Ну, Генри, ты пожалеешь об этом, когда я вырасту!
— Йии-хи-хи-хо-хо!
Хэнк отворачивается смеясь:
— Господи, ты только посмотри на него! Бальзам Гилеада совсем лишил его рассудка.
Джо Бен заходится в приступе кашля. Когда к Джо возвращается способность дышать, из кухни появляется Вив с подносом и чашками.
— Кофе? — Пар горностаевой мантией окутывает ей плечи, и, когда она поворачивается ко мне спиной, я вижу, что он переплетается с ее волосами и спускается вниз шелковой лентой. Джинсы у нее закатаны до середины икр, и когда она нагибается, чтобы поставить поднос, медные заклепки подмигивают мне. — Кому сахар?
Я молчу, но чувствую, как у меня начинают течь слюнки, пока она разносит чашки.
— Тебе, Ли? — Поворачивается, и легкие, как перышки, тенниски словно вздыхают на ее ногах. — Сахар?
— Да, Вив, спасибо…
— Принести тебе?
— Ну… да, ладно.
Только для того, чтобы еще раз увидеть это подмигивание на пути в кухню.
Хэнк наливает бурбон себе в кофе. Генри пьет прямо из горлышка, чтобы восстановить силы после своей безвременной кончины. Джэн берет Джо Бена за руку и смотрит на его часы, после чего сообщает, что детям давным-давно пора быть в постели.
Вив возвращается с сахарницей, облизывая тыльную сторону своей руки.
— Залезла пальцем. Одну или две ложки?
Джо Бен встает.
— О'кей, ребятки, пошли. Все наверх.
— Три. — Никогда ни до, ни после я не пил кофе с сахаром.
— Три? Такой сладкоежка? — Она размешивает мне сахар. — Попробуй сначала так. Сахар очень сладкий.
Мирный, ручной Хэнк потягивает свой кофе с закрытыми глазами. Дети угрюмой толпой направляются к лестнице. Генри зевает. «Да, сэр… погиб насмерть». На последней ступеньке Пискля останавливается и медленно поворачивается, уперев руки в боки: «Ладно же, дядя Генри. Ты еще узнаешь» — и удаляется, оставив ощущение чего-то ужасного, известного лишь ей и старику, который с деланным страхом выпучивает глаза.
Вив берет на руки Джонни и, дуя ему в затылок, несет наверх.
Джо берет близнецов за пухленькие ручки и не спеша, шажок за шажком, поднимается с ними по лестнице.
Джэн прижимает к себе малыша.
А меня распирает нежность, любовь и ревность.
— Доброй ночи.
— Доброй ночи.
— Ночи-ночи.
«Спокойной ночи», — произносит внутри тоненький голосок в ожидании, когда и его поведут наверх укладывать. Смущение и ревность. Стыдно признаться. Но, глядя вслед этому исчезающему на лестнице каравану, я не могу победить в себе приступ зависти.
— Приступ? — насмешливо вопрошает луна, заглядывая в грязные рамы. — Больше похоже на сокрушительный удар.
— Они живут жизнью, которой должен был жить я.
— Как тебе не стыдно! Это же дети.
— Воры! Они похитили у меня дом, родительскую привязанность. Бегают по не хоженным мною тропинкам, лазают по моим яблоням.
— Еще недавно ты обвинял во всем старших, — напоминает мне луна, — а теперь — детей…
— Воришки… — стараюсь я не замечать ее, — маленькие пухлые воришки, растущие в моем потерянном детстве.
— А откуда ты знаешь, что оно потеряно? — шепчет луна. — Ты ведь даже не пытался его искать.
Я резко выпрямляюсь, пораженный такой возможностью.
— Давай попробуй, — подначивает она меня. — Дай им знать, что ты все еще нуждаешься в нем. Покажи им.
Дети ушли, старик клевал носом, а я изучающе осматривал комнату в поисках знака. Под полом возились собаки. Ну что ж, я справился со сметаной и справился с лодкой… почему бы не продолжить? Я тяжело сглотнул, закрыл глаза и спросил: используют ли они еще гончих на охоте, ну в смысле ходят ли они на охоту, как прежде?
— Время от времени, — ответил Хэнк. — А что?
— Я бы хотел как-нибудь сходить. С вами… всеми… если ты не против.
Сказано. Хэнк медленно кивает, жуя все еще горячее яблоко:
— Хорошо.
За этим следует такое же молчание, как и за моим предложением съездить за Генри, — только оно насыщеннее и длится дольше, так как в детстве моя неприязнь к охоте была одной из самых громко выражавшихся неприязней, — и, к собственному неудовольствию, я опять реагирую на это молчание неловкой попыткой философствования.
— Просто надо же познакомиться со всем, — передергиваю я плечами, со скучающим видом рассматривая обложку «Нэшенл Джеогрэфик». — …Кстати, я обратил внимание, что идет «Лето и дым», так что…
— Где? Где? — Генри вскакивает, как пожарная лошадь на колокол, хватает костыль и начинает принюхиваться. Вив поспешно поднимается и, взяв его за руку, усаживает назад.
— Это такой фильм, Генри, — произносит она голосом, способным умиротворить Везувий. — Просто кино.
— А что я сказал? А? А? — Он подхватывает нить разговора, словно тот и не обрывался. — О старом времени. Да,
