Жизнь Бенвенуто Челлини, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции - Бенвенуто Челлини

После дня пути в Италии нас настиг граф Галеотто делла Мирандола, каковой проезжал на почтовых, и, остановившись вместе с нами, сказал мне, что я сделал ошибку, что уехал, и что я должен не ехать дальше, потому что дела мои, если я сразу вернусь, пойдут лучше, чем когда-либо; но что если я поеду дальше, то я уступлю поле моим врагам и удобство делать мне зло; так что если я сразу вернусь, то я загражу им дорогу в том, что они замыслили против меня; а те, кому я больше всех верю, и суть те, кто меня обманывает. Он не хотел мне сказать ничего другого, как только то, что отлично это знает; а кардинал феррарский сговорился с этими двумя моими мошенниками, которых я оставил стеречь все мое добро. Сказанный молодой граф повторил мне много раз, что я должен вернуться во что бы то ни стало. Сев на почтовых, он поехал дальше, а я, из-за вышесказанной компании, также решился ехать дальше. У меня было томление в сердце то доехать наискорейше до Флоренции, то вернуться во Францию; я был в такой муке от этой нерешительности, что, наконец, решил сесть на почтовых, чтобы быстро доехать до Флоренции. С первой почтой я не сговорился; поэтому я принял твердое намерение ехать мучиться во Флоренцию. Покинув компанию синьора Иполито Гонзага, который взял путь, чтобы ехать в Мирандолу, а я на Парму и Пьяченцу, и когда я приехал в Пьяченцу, я встретил на улице герцога Пьерлуиджи,430 каковой на меня посмотрел и меня узнал. И я, который знал, что все то зло, которое со мною было в римском замке Святого Ангела, причиной ему был всецело он, меня привело в немалую страсть увидеть его; и, не ведая никакого способа уйти из его рук, я решил сходить ему представиться; и пришел как раз, когда убрали со стола, и были с ним те самые люди из дома Ланди431, которые потом были те, кто его убил. Когда я вошел к его светлости, этот человек учинил мне самые непомерные ласки, какие только можно себе представить; и среди этих ласк сам завел речь, говоря тем, кто тут же присутствовал, что я первый человек на свете в моем художестве и что я пробыл долгое время в темнице в Риме. И, обернувшись ко мне, сказал: “Мой Бенвенуто, все то зло, какое с вами было, я очень о нем сожалел; и я знал, что вы были невинны, и ничем не мог вам помочь, потому что мой отец, чтобы угодить некоим вашим врагам, каковые к тому же заявили ему, что вы про него злословили; я знаю наверное, что этого никогда не было; и мне было очень жаль вас”. И к этим словам он присовокупил столько других подобных, что казалось, будто он просит у меня прощения. Затем он меня спросил про все те работы, которые я сделал христианнейшему королю; и когда я ему про них говорил, он прилежно слушал, уделяя мне самое благосклонное внимание, какое вообще возможно. Затем спросил меня, не хочу ли я ему служить; на это я ответил, что, по чести моей, я не могу этого сделать; что если бы я оставил оконченными эти столь великие работы, которые я начал для этого великого короля, то я оставил бы любого властителя, только чтобы служить его светлости. И вот здесь познается, насколько великое могущество божие никогда не оставляет безнаказанными какого угодно рода людей, которые чинят неправду и несправедливость невинным. Этот человек как будто прощения у меня просил в присутствии тех, кто вскоре после того за меня отомстил, а также и за многих других, которые были им умерщвлены; поэтому ни один властитель, как бы велик он ни был, пусть не глумится над правосудием божьим, как это делают некоторые из тех, кого я знаю, которые так жестоко меня умерщвляли, как в своем месте я это скажу. И про эти мои дела я пишу не из мирского тщеславия, но единственно, чтобы возблагодарить бога, который меня вывел из стольких великих испытаний. Также и в тех, которые постигают меня каждодневно, во всех я к нему обращаюсь и как своего заступника зову и умоляю. И всегда, хоть я и помогаю себе, как могу, если я потом сплошаю, там, где слабых сил моих недостаточно, тотчас же мне являет себя эта великая сила божия, каковая приходит неожиданно для тех, кто несправедливо обижает других, и для тех, кто мало заботится о великом и почетном бремени, которое дал им бог.

Я вернулся в гостиницу и застал, что вышесказанный герцог прислал мне в подарок в превеликом изобилии кушанья и напитки, весьма пристойные; я с удовольствием поел; затем, сев на коня, поехал во Флоренцию; прибыв туда, я застал мою сестру родную с шестью дочурками, из которых одна была на выданье, а одна еще у кормилицы; застал ее мужа432, каковой из-за разных городских обстоятельств не работал больше по своему ремеслу. Я послал, за год с лишним до того, камней и французских золотых изделий на две с лишним тысячи дукатов, да с собой привез на тысячу скудо приблизительно. Я узнал, что, хоть я давал им постоянно четыре золотых скудо в месяц, они еще постоянно зарабатывали большие деньги на этих моих золотых изделиях, которые они изо дня в день продавали. Этот мой зять был настолько честный человек, что, из страха, как бы я не рассердился на него, потому что ему не хватало тех денег, которые я ему посылал на его надобности, давая их ему как благостыню, он заложил почти все, что у него было на свете, предоставляя себя поедать процентам, только чтобы не трогать тех денег, которые не были назначены для него. Из этого я увидел, что он очень честный человек, и у меня возникло желание оказать ему благостыню побольше; и прежде, чем мне уехать из Флоренции, я хотел устроить всех его дочек.

Так как наш герцог флорентийский433 в это время, а был у нас август месяц 1545 года, находился в Поджо а Кайано434, месте, удаленном от Флоренции на десять миль, то я к нему поехал, единственно чтобы исполнить свой долг, потому что и я тоже флорентийский гражданин и потому что предки мои были весьма привержены к Медицейскому дому, и я, больше, чем кто-либо из них, любил этого герцога Козимо. Так вот, как я говорю, я поехал в сказанный Поджо, единственно чтобы учинить ему приветствие, а отнюдь не с каким-либо намерением у него остаться, как это богу, который все устраивает ко благу, было угодно; потому что когда сказанный герцог меня увидел, то, учинив мне сперва множество бесконечных ласк, и он, и герцогиня435 спросили меня о работах, которые я делал королю; на что я охотно, и по порядку, все рассказал. Когда он меня выслушал, он сказал, что он это слышал и что, стало быть, это правда; и затем добавил с сочувственным видом, и сказал: “О, малая награда за столь прекрасные и великие труды! Мой Бенвенуто, если бы ты захотел сделать что-нибудь для меня, я бы тебе заплатил совсем иначе, чем это сделал этот твой король, которого, по твоей доброй природе, ты так восхваляешь”. На эти слова я присовокупил те великие обязательства, какие у меня были перед его величеством, раз он меня извлек из столь несправедливой темницы, а потом дал мне случай сделать такие изумительные работы, как ни одному другому подобному мне художнику, который когда-либо рождался. Пока я так говорил, герцог мой корчился и казалось, что он дольше не может меня слушать. После того, как я кончил, он мне сказал: “Если ты захочешь сделать что-нибудь для меня, я тебе учиню такие ласки, что ты, пожалуй, останешься изумлен, лишь бы твои работы мне понравились; в чем я нисколько не сомневаюсь”. Я, злополучный бедняга, желая показать в этой чудесной школе436, что за то время, что я был вне ее, я потрудился в ином художестве, чем то сказанная школа полагала, ответил моему герцогу, что охотно, либо из мрамора, либо из бронзы, сделаю ему большую статую на этой его прекрасной площади437. На это он мне ответил, что хотел бы от меня, как первую же работу, единственно Персея438; это было то, чего он уже давно желал; и попросил меня, чтобы я ему сделал модельку. Я охотно принялся делать сказанную модель и в несколько недель ее кончил, вышиною приблизительно в локоть; она была из желтого воска, очень удачно исполненная; хорошо была сделана, с величайшим тщанием и искусством. Приехал герцог во Флоренцию, и прежде, чем я мог ему показать эту сказанную модель, прошло несколько дней; казалось прямо-таки, что он никогда меня не видал и не знавал, так что я составил плохое суждение о моих делах с его светлостью. Однако потом, однажды после обеда, когда я ее принес к нему в скарбницу, он пришел на нее взглянуть вместе с герцогиней и с некоторыми другими вельможами. Как только он на нее взглянул, она ему понравилась, и хвалил он ее необычайно; чем подал мне немного надежды, что он кое-что в этом понимает. После того как он долго ее рассматривал, причем она все больше ему нравилась, он сказал такие слова: “Если бы ты выполнил, мой Бенвенуто, вот так в большом виде эту маленькую модельку, то это была бы самая красивая работа на площади”. Тогда я сказал: “Светлейший мой государь, на площади стоят работы439 великого Донателло и изумительного Микеланьоло, каковые оба величайшие люди от древних доныне. Однако ваша высокая светлость придает великого духу моей модели, так что я чувствую силу сделать работу лучше, чем модель, еще в три раза”. На этом был немалый спор, потому что герцог все время говорил, что понимает в этом отлично и знает точно, что можно сделать. На это я ему сказал, что мои работы разрешат этот вопрос и это его сомнение, и что я наверняка исполню его светлости гораздо больше, чем я ему обещаю, и чтобы он только дал мне удобства, дабы я мог это сделать, потому что без этих удобств я не смогу ему исполнить это великое дело, которое я ему обещаю. На это его светлость мне сказал, чтобы я подал ходатайство обо всем, что я у него прошу, и включил в него все мои нужды, а что он широчайшим образом его удовлетворит. Конечно, если бы я догадался установить договором все то, что мне было нужно для этой моей работы, то у меня не было бы тех великих мучений, которые по моей вине меня постигли; потому что в нем видно было величайшее желание как в том, чтобы работы делались, так и в том, чтобы хорошо их обставить; поэтому, не зная, что этот государь имеет обычай скорее купца, чем герцога, я весьма торовато поступил с его светлостью, как с герцогом, а не как с купцом. Я подал ему ходатайство, на каковое его светлость весьма торовато ответил. На что я сказал: “Единственнейший мой покровитель, настоящие ходатайства и настоящие наши условия состоят не в этих словах и не в этих писаниях, а все состоит в том, чтобы я мог справиться с моими работами так, как я это обещал; а если я справлюсь, тогда я уверен, что ваша высокая светлость отлично вспомнит все то, что она мне обещает”. При этих словах его светлость, очарованный и моими делами, и моими словами, он и герцогиня оказали мне самые беспредельные милости, какие только можно себе представить.