Роковая красавица Наталья Гончарова - Ирина Ободовская

Поразительные высказывания! Так характеризовать дом Карамзиной, своей сестры! Поразительные еще и потому, что, как мы увидим далее, и Екатерина Дантес обвиняла Карамзиных в происшедших в семье Пушкина несчастьях и предостерегала Наталью Николаевну от посещения этого салона. Точно в тех же выражениях – несчастье – говорит о нем и Вяземский. Он пишет, что Наталья Николаевна ведет себя в высшей степени достойно, но позволяет примешивать свое имя к пересудам. Но как она могла «позволять» или «не позволять»? Ведь не в ее же присутствии все это говорилось, а то, что делалось за ее спиной, – как могла она этому помешать? Вяземский может назвать многих лиц, распространяющих сплетни о Пушкиной, но ведь все это исходило из салона Карамзиных, и в первую очередь, надо полагать, от Софьи Карамзиной. Разве не мог он пресечь хотя бы этот источник? И почему Вяземский полагает, что его ежедневные визиты к Пушкиной в обеденное время не дают повода к сплетням? Почему ему стыдно появляться перед детьми Натальи Николаевны и ее прислугой, как мы увидим далее?

И на этом письме Вяземского есть пометка рукою Натальи Николаевны: Äff Alex[164].. Кто такой Алекс? Александр Голицын? Сделаем еще одно предположение: не Александр Карамзин ли это?.. Мы знаем, что он увлекался Натальей Николаевной еще при жизни Пушкина, каждую субботу у нее завтракал. Наталья Николаевна упоминает о его визитах и в письмах к Фризенгофам 1841 года. Ревность Вяземского к «Алексу» не вызывает сомнения. А Карамзины? Они, конечно, были бы против этого брака. Но это только наше предположение, не подтвержденное документально, так что будем пока считать, что «Алекс» – это Голицын.

И все-таки длительнее, настойчивее всех, до самого второго ее замужества, навязчиво ухаживал за вдовою поэта именно Петр Андреевич Вяземский. (Еще П. В. Нащокин говорил, что Вяземский «волочился» за Н. Н. Пушкиной. М. А. Цявловский пишет, что это сообщение Нащокина подтверждается письмами Вяземского к вдове поэта, как ему передавал это еще в 1924 году Б. Л. Модзалевский, говоря о «сильном увлечении князя Вяземского Н. Н. Пушкиной».) Почти ежедневно являлся он к обеду семейства Пушкиных и, не принимая в нем участия, сидел часа полтора. Часто бывал и по вечерам. И засыпал Наталью Николаевну письмами. Вряд ли Вяземскому можно приписать возвышенное и чисто платоническое поклонение этой необыкновенно красивой, обаятельной женщине. Цели его, мы полагаем, были совсем иные. В одном из писем Вяземский приводит стихотворение поэта Нелединского, вкладывая в его уста свои чувства к Наталье Николаевне:

О! если бы мог смертный льститьсяОсобый дар с небес иметь:Хотел бы в мысль твою вселиться,Твои желанья все узреть;Для них пожертвовать собою,И тайну ту хранить в себе —Чтоб счастлива была ты мною,А благодарна лишь судьбе.

Письма Вяземского полны изъяснений в любви. «Прошу верить тому, чему вы не верите, то есть тому, что я вам душевно предан» (1840). «Целую след ножки вашей на шелковой мураве, когда вы идете считать гусей своих» (1841). «Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия». «Спешу, нет времени, а потому могу сказать только два слова, нет три: я вас обожаю! нет четыре: я вас обожаю по-прежнему!» (1842). «Любовь и преданность мои к вам неизменны и никогда во мне не угаснут, потому что они не зависят ни от обстоятельств, ни от вас» (1841).

Говоря Наталье Николаевне о том, что «одного прошлого ей недостаточно», он, вероятно, хотел заменить его настоящим в лице князя Вяземского… Но любовь эта, которая, по его утверждению, «никогда не угаснет», исчезла, как дым, когда Наталья Николаевна вышла второй раз замуж.

А как относилась сама Наталья Николаевна к Вяземскому, его «чувствам», его нравоучениям? Вот отрывок из ее небольшого, недатированного письма, написанного по-русски.

«…Не понимаю чем заслужила такого о себе дурного мнения, я во всем, всегда, и на все хитрые[165] вопросы с вами была откровенна и не моя вина, есть ли в голову вашу часто влезают неправдоподобные мысли, рожденные романтическим вашим воображением, но не имеющие никакой сущности. У страха глаза велики».

Как мы видим, Наталья Николаевна прекрасно понимала притязания Вяземского, его «хитрые» вопросы и «неправдоподобные мысли», рожденные, как она говорит, со свойственной ей деликатностью, его «романтическим воображением».

Видимо, не всегда хватало у нее терпения выносить настойчивые ухаживания Вяземского. Сохранилось следующее его коротенькое письмо, которое, хотя и не имеет даты, может быть отнесено к 1842 г.

«Вы так плохо обходились со мною на последнем вечере вашей тетушки, что я с тех пор не осмеливаюсь появляться у вас и еду спрятать свои стыд и боль в уединении Царского Села. Но так как, однако, я люблю платить добром за зло, и так как к тому же я обожаю ручку, которая меня карает, предупреждаю вас, что княгиня Владимир Пушкина[166] приехала. Если я вам нужен для ваших протеже, дайте мне знать запиской. Возможно, я приеду в город в понедельник на несколько часов и, если у меня будет время, а в особенности, если у меня достанет смелости, я зайду к вам вечером.

7-го числа этого месяца – день рождения Мари[167]. Не придете ли вы провести этот день с нею?

Ваша покорнейшая и преданная жертва Вяз.

Суббота».

Можно предположить, что ухаживание Вяземского на этом вечере было особенно настойчивым, что не понравилось Наталье Николаевне, и она дала ему это понять. Приезд княгини Пушкиной – предлог для примирения.

Но еще более интересно письмо П. А. Вяземского от 26 июня 1843 г. (Год в письме не проставлен, но нет никакого сомнения, что оно может относиться только к 1843 году, так как именно в этом году Наталья Николаевна была в Ревеле. Подробнее об этой поездке мы скажем далее):

«Чтобы не иметь более безрассудного вида, чем на самом деле, прошу вашего разрешения объяснить, почему я не пришел к вам перед отъездом. Много раз я готов был сделать это, но всегда мне не хватало смелости. А знаете ли – какой смелости? – Боязнь показаться смешным перед вашими детьми и прислугой. Ваша сестра меня нисколько не смущает. Она разумна и добра, а следовательно, беспристрастна. Она должна понимать каждого, и если она меня осуждает в некоторых случаях, в других, я уверен, она отдает мне должное и понимает меня. А вы, вы меня смущаете еще меньше, потому что что бы вы ни говорили или ни делали, но в глубине вашего сердца, если оно у вас есть, в глубине вашей совести, если она у вас есть, – вы должны признать, что вы виноваты передо мною. Поймем друг друга: вы виноваты в эгоизме, доходящем до безразличия и до жестокости. Разрешите вас спросить: пожертвовали ли вы хоть когда-нибудь для меня малейшей своей прихотью, малейшим каким-нибудь желанием? Поколебались ли вы когда-нибудь хоть на один момент сделать то, что, вы знали, мне будет неприятно или огорчительно? Отвечаю за вас: никогда! тысячу раз никогда! Не будем говорить о том, что моя взыскательность всегда имела в виду ваши интересы, а не личный каприз с моей стороны, выгодный только для меня, но поймите, что не может быть никакой дружбы, искренней дружбы и привязанности, без взаимности, без взаимных уступок, а вы, вы никогда не хотели мне сделать никакой уступки, следственно, я был подле вас дураком, мебелью, я был для вас просто безразличной привычкой, и я хорошо сделал, что уехал. В один прекрасный день я пробудился, не знаю толком, как и почему, так как в вашем поведении ничто не изменилось, ни в том, что я переносил в течение долгого времени с таким ослеплением и примерным самоотвержением, – но в конце концов час пробил, это была капля, переполнившая чашу. Конечно, я мог и должен был бы действовать иначе. Я мог бы отдалиться от вас духовно и, не делая шума, продолжать у вас бывать. Я должен был бы так поступить и ради вас, и ради себя, и ради других. Это правда. Я был не прав, и никто от этого не страдает больше, чем я. Я даже могу сказать, что страдаю один. Потому что, если бы у меня были хоть какие-нибудь сомнения в характере ваших ко мне чувств, или вернее в отсутствии всяких чувств, вашего поведения после нашей ссоры было бы достаточно, чтобы их полностью рассеять. Если мое предположение ехать в Ревель после возвращения от Мещерских мешает вашему намерению, скажите мне, пожалуйста, потому что я охотно от него откажусь и предоставлю вам возможность ехать одной.