Вокруг Пушкина - Ирина Ободовская

ПОГИБЕЛЬНОЕ СЧАСТЬЕ

Белинский в своих знаменитых статьях о Пушкине, которые заложили основы науки о нем, преклоняясь перед мощью его поэтического гения, не уступающего величайшим гениям мирового искусства слова, вместе с тем не считал возможным называть его народным поэтом. Какой же он народный, если подавляющее большинство народа его не знает? — рассуждал критик. Белинский не смог полностью — во всю ширь и глубь — осознать и оценить огромное богатство и значение пушкинского творчества, насквозь пронизанного национальным духом, запечатлевшего своеобразие русской исторической жизни, характернейшие черты духовного склада русских людей и тем самым являвшегося — пусть тогда еще только потенциально — одним из драгоценнейших достояний все­го народа.

Это сказалось и на развитии нашей науки о Пушкине. Еще не так давно его жизнь и творчество были предметом исследований сравнительно небольшого числа специалистов. Ныне исключите­льная любовь к Пушкину, желание как можно больше узнать о нем, как можно точнее представить себе его личность, как можно глуб­же понять его творчество далеко выходят за эти пределы.

Наглядный пример тому — авторы этой книги, Ирина Михай­ловна Ободовская и Михаил Алексеевич Дементьев. Не будучи по­началу «цеховыми» пушкинистами, они проделали в течение ряда лет огромную, исключительно трудоемкую работу по разбору и изучению обширнейшего семейного архива Гончаровых. И в про­цессе этой работы, выполненной на необходимом профессиональном ­уровне и давшей весьма ценные результаты, они с полным правом вошли в ряды исследователей Пушкина. В 1970 г. ими было обнаружено и опубликовано совершенно дотоле неизвестное пи­сьмо самого поэта («редчайшая находка» — как было правильно от­мечено в печати) к брату жены, Д. Н. Гончарову. Полгода спустя ими же были обнаружены — находка тоже очень важная — шесть писем к Д. Н. Гончарову жены Пушкина. Дальнейшие архивные разыскания принесли новые плоды: еще несколько писем Натальи Николаевны Пушкиной к брату и письма к нему же ее сестер, Ека­терины Николаевны и Александры Николаевны, которые с конца сентября 1834 г. жили в Петербурге вместе с поэтом и его семьей, то есть в самой тесной близости к нему. Опираясь на свои архивные разыскания и обнаруженные материалы, авторы получили возможность по-новому взглянуть на отношения Пушкина с женой и ее сестрами; вместо поруганного врагами поэта, облепленного грязью семейного быта последних лет его жизни, сумели увидеть и показать действительную картину некоторых сторон его.

В письмах сестер Гончаровых имеется довольно много прямых упоминаний о Пушкине. На первый взгляд, они могут показаться не столь уж существенными. Но Пушкин стал таким крупнейшим явлением нашей исторической жизни, такой неотъемлемой ча­стью всего нашего духовного мира, что каждая новая деталь его биографии представляет несомненную ценность. Мало того, в дан­ном случае даже эти попутные упоминания очень важны — они ри­суют теплые отношения, сложившиеся между членами «большой» пушкинской семьи, в которую прочно вошли в эту пору и обе сест­ры Натальи Николаевны. При этом лишний раз проступают обаятельные черты — высокое благородство, «лелеющая душу гуман­ность» (слова Белинского) натуры Пушкина не только писателя, но и человека.

Письма сестер помогли взглянуть по-новому и на их лич­ность. И вот взамен ходячих представлений о них, окрашенных то сплошь черным (в отношении Екатерины), то, наоборот, ро­зово-голубым цветом (в отношении Александры), перед нами предстают живые человеческие лица, в которых смыты как односторонне обличительные, так и односторонне идеализирующие краски.

Но особенно важны и значительны в этом отношении письма самой Натальи Николаевны, эпистолярное наследие которой, к сожалению, до нас почти совсем не дошло. А ведь письма, как пра­вило, являются очень существенным источником для характери­стики пишущего. За почти полным отсутствием этого источника, исследователям Пушкина — от его первых биографов и до наших дней — приходилось конструировать образ жены поэта, исходя в основном из высказываний и воспоминаний современников. А на­ряду с объективными суждениями многое из того, что до нас здесь дошло, носит явно односторонний, пристрастно-недоброжелательный (особенно это относится к свидетельствам некоторых со­временниц, либо «ревновавших» поэта к его жене, либо завидовав­ших ее красоте и успехам), а порой и резко враждебный характер.

В особенности усилилась неприязненность и прямо враждеб­ность к жене Пушкина после его трагической гибели, в которой многие, в том числе даже близкие к нему лица, не зная всех обстоя­тельств, ее вызвавших и ей сопутствовавших, склонны были обви­нять именно Наталью Николаевну. Такое представление о ней ши­роко распространилось и в различных общественных кругах. До нас дошло в рукописи произведение некоего неведомого нам сти­хотворца, написанное под непосредственным впечатлением (на следующий же день после смерти Пушкина) и в самых резких тонах осуждающее Наталью Николаевну во всем случившемся. «Же­на — твой враг, твой злой изменник», — риторически обращается автор к почившему поэту и гневно восклицает в адрес его вдовы: «К тебе презреньем всё здесь дышет... Ты поношенье всего света, предатель и жена поэта». Стихотворение носит сугубо любитель­ский характер, но оно примечательно как историко-психологический документ, свидетельствующий о настроениях многих и мно­гих современников — «всего света». Характерно, что и хранилось оно в архиве близкой к поэту семьи Вульфов-Вревских. Подобным же чувством проникнуты строки письма лично не знавшего Пуш­кина представителя нового молодого поколения, друга Станкеви­ча и знакомца Белинского — петербургского педагога и литератора Я. М. Неверова к Грановскому, написанные в самый день смерти Пушкина. Разделяя «горесть всеобщую» о гибели «певца России», «нашего поэта, нашего единственного поэта», Неверов пишет: «Женщина осиротила Россию...» Тут же, правда, он прибавляет: «Но не обвиняй эту женщину, сам поэт на смертном одре оправдал ее... при всех сказал, что жена его невинна и что причиною его смерти он сам. Благородная, высокая ложь».

Слова эти делают честь Неверову и показывают всю меру его преклонения перед поэтом и глубочайшего уважения к его памяти. Но гибель Пушкина — величайшая национальная трагедия. И для объяснения причин ее прибегать к какой бы то ни было, хотя бы и самой высокой лжи, ради чего бы и от кого бы она ни исходила, не следует. Оправдывали Наталью Николаевну и некоторые давние его друзья — и не только потому, что выполняли предсмертный за­вет Пушкина. Вращаясь в том же великосветском обществе, они были непосредственными свидетелями преддуэльной истории. Но, за исключением Жуковского, они занимали позицию бесстра­стных наблюдателей, скорее даже сочувствовавших Дантесу как главному его герою в том «романе Бальзака» (слова одного из со­временников), который развертывался на их глазах. И только глу­боко потрясшая их гибель Пушкина заставила взглянуть на многое совсем по-иному. Кроме того, им стали известны некоторые обсто­ятельства, которые явно выводили то, что произошло, за фабуль­но-любовные пределы столь модных тогда бальзаковских романов. Об «адских сетях, адских кознях», которые были устроены против Пушкина и жены его, о «развратнейших и коварнейших покушени­ях двух людей», «поставивших себе целью» разрушить «супруже­ское счастье и согласие Пушкиных», «готовых на все, чтобы опозо­рить жену поэта»,— писал одному из близких приятелей П. А. Вя­земский. Один из членов столь близкой Пушкину семьи Карам­зиных, сын историографа Александр Карамзин, приятель Данте­са, после смерти поэта резко изменивший свое к нему отношение, назвал и имена этих двух людей — «совершеннейшего ничтожества как в нравственном, так и умственном отношении» — Дантеса и «утонченнейшего развратника, какие только бывали под солн­цем» — Геккерна. И Карамзин негодующе писал об их «дьяволь­ских намерениях» по отношению к жене поэта. Но все это выска­зывалось в частных письмах, к тому же надолго остававшихся под спудом (письмо Карамзина стало известно лишь лет пятнадцать то­му назад) и притом так неясно и неопределенно, что даже самый крупный исследователь истории дуэли и смерти Пушкина П. Е. Щеголев, которому были известны «темные высказывания» Вяземского о каких-то «темных интригах» против Пушкина, от­махнулся от них. Хотя уже одно то, что говорилось об этом Вязем­ским с такой явной осторожностью, такими обиняками — «адские сети, адские козни», — как и сам этот эпитет, казалось, должно бы было привлечь его внимание.