Великая Китайская стена - Джулия Ловелл

Однако в целом для страны перемена прошла не так гладко. Наверху находился Дэн Сяопин, прорыночный коммунистический автократ, занятый непрерывной борьбой с консерваторами, сторонниками социалистической командной экономики старого образца. Для более чем миллиардного с лишком населения экономическая либерализация казалась двояким подарком, предоставив возможности только тем, у кого хватало смелости или власти уверенно ими воспользоваться — предпринимателям или пронырливым чиновникам, способным с выгодой применять политические связи в бизнесе. Для тех же, кто по-прежнему полагался на железную чашку риса (данное коммунистами обещание предоставить гарантированную, но за невообразимые деньги работу, чтобы зарабатывать на жизнь), сдвиг в сторону рыночной экономики означал и кусающиеся цены, превращавшие в насмешку их зарплаты, и растущую неуверенность в трудоустройстве, когда государственный бизнес начал проделывать бреши в маоистском табу на эффективность и конкуренцию.

К 1988 году дэнсяопиновская версия ментальности Великой стены вызывала идеологическое головокружение в большинстве городов Китая: при постоянно открытых для иностранных инвестиций дверях Китая каждые несколько лет его окна захлопывались перед носом иностранных «мух и комаров» (особенно это касалось разговоров о политических свободах). Однако противоречивость дэновского рыночного социализма, возможно, не была бы столь болезненной, если бы при этом обеспечивался бесспорный рост жизненного уровня, возникало ясное ощущение материального прогресса. Недовольство стало усиливаться, когда на Тринадцатом съезде партии в конце 1987 года партийный генеральный секретарь и второе лицо после Дэна в стране огорошил нацию неожиданным сообщением: после почти сорока лет политических и экономических крови, пота и тяжкого труда Китайская Народная Республика все еще как отстающая, на «начальной стадии» социализма. Для городских жителей Китая начальная стадия являла мало привлекательности: в первые три месяца 1988 года цены на овощи в городах выросли почти на пятьдесят процентов. Свинину, яйца и сахар после нескольких приступов ажиотажного спроса стали распределять. В интересах снижения стоимости производства государственные предприятия начали увольнять рабочих. Только в одном городе за первую половину 1988 года такая участь постигла четыреста тысяч человек. Стали расти попрошайничество, число забастовок и преступность (как экономическая, так и уголовная). В разгар экономических неурядиц репутацию партии еще более портили распространенные взгляды, что все превращается в гигантский бизнес, что чиновники с налаженными связями — покупая, продавая, растрачивая — единственные, кто по-настоящему выгадал от поворота Китая к рыночному социализму. По мнению большинства китайцев-горожан, проводимая коммунистической партией «политика открытых дверей», похоже, не намерена впускать в страну ничего полезного именно им. Результатом стала не ностальгия по экономическому и политическому пуританизму маоизма, а непобедимое желание самим контролировать дверь.

В июне 1988 года, когда в городах по всей стране нарастал недовольный ропот, по национальному телевидению показали некий шестисерийный документальный фильм. Сериал наэлектризовал страну. Десятки, может, сотни миллионов тех, кому посчастливилось получить доступ к телевизору — в конце восьмидесятых годов этот предмет роскоши являлся дефицитом и стоил безумных денег, — собирались у экранов в течение шести вечеров, когда транслировали эту ленту. Опубликованный в сокращенном виде в национальных газетах с тиражом в несколько миллионов экземпляров, сценарий сериала, кроме того, распродали в виде книги в семистах тысячах экземпляров. Через год, во время репрессий, последовавших вслед за демонстрациями на Тянаньмэнь 1989 года, его главный автор, дерзкий молодой журналист и диктор по имени Су Сяокан, был назван зачинщиком подготовки прошедших весной «контрреволюционных беспорядков», и ему пришлось тайком бежать из страны в Европу.

Сериал назывался «Элегия реки», и его идея выглядела достаточно ясно: возложить вину за сложное настоящее Китая на его замкнутую на сушу историческую географию и на его неспособность заниматься морскими исследованиями и открыться внешнему миру. «Элегия реки» оплакивала тиранию Желтой реки, чье переменчивое, разливающееся, засоренное наносами ила русло истощило силы и таланты китайцев, заставив их прежде всего заботиться о защите собственной земли. Громадная коллективная задача управления рекой и землей вынудила китайцев искать жесткие, авторитарные формы политической организации, сфокусированные на внутренние, сельскохозяйственные заботы. В результате им раз за разом не удавалось заглянуть вовне, распространиться на заморские страны, расширить свои горизонты и порвать с тысячелетиями феодальной диктатуры. Единственным памятником, наиболее четко отражающим политические неудачи Китая, говорит диктор в «Элегии реки», является Великая стена, построенная, чтобы запереть единственную открытую границу Китая, его единственный рубеж, не запечатанный наглухо горами или океаном.

После того как Ши-хуанди построил Великую стену, «стало возможно отражать атаки кочевников извне, но в то же время внутри возникла притягивающая сила, заставлявшая народ, живущий в стенах, тяготеть к центру власти. Таким образом, кто бы ни построил Великую стену, тот впоследствии становился обладателем земли, территорий и народов в ее пределах». Однако, усиливая деспотизм, продолжала «Элегия реки», стена так и не смогла стать эффективным оборонительным сооружением:

«Когда свирепые всадники Чингисхана обрушились как волны, даже естественные преграды вроде Желтой реки и Янцзы, не говоря уже о Великой стене, не могли их остановить… И китайский народ, несмотря на высокий уровень своей цивилизации, был бессилен противиться горькой участи… Как много исторических трагикомедий сыграно на фоне Великой стены!»

В глазах авторов «Элегии реки» последняя из трагикомедий заключалась в поклонении стене со стороны современных китайцев:

«Люди гордятся тем фактом, что она — единственное рукотворное творение, которое астронавты могли видеть с Луны. Люди даже хотят использовать ее в качестве символа могущества Китая. Однако если бы Великая стена могла говорить, она очень откровенно рассказала бы своим китайским внукам, что является громадной и горестной могилой, построенной историей… она выражает изоляционистскую, консервативную и неумелую попытку обороняться и трусливое отсутствие агрессивности… Ах, Великая стена, отчего мы все еще хотим прославлять тебя?»

Убийственный поход «Элегии реки» против Великой стены — «этого свидетельства неудач и отступлений» — сопровождался изображениями покрытых рубцами и избитых, монотонных желто-коричневых руин стены, затерявшихся в пустынях севера. Противоядием для душного, приземленного тюфяка китайской истории стала свежая голубизна «накатывавшейся волны» океана, «смывающей накопившиеся отложения феодализма» с помощью торговли, открытости, прогресса, свободы, капиталистического богатства, науки и демократии. «Неужели мы не слышим великую мелодию судьбы человечества?» — задавал вопрос сериал, подчеркивая свою точку зрения бойкой синтезированной музыкой, фотографиями оживленных моряков и райскими видами белых, окаймленных пальмами пляжей.

Хотя в фильме прозвучало совсем немного упоминаний о неуютном сегодняшнем дне Китая, ни один образованный китаец, смотря его, не смог бы не заметить скрытую аллегорическую цель нападки на Великую стену и Желтую реку: позволить авторам фильма критиковать существовавшее в то время правительство и его десятилетние метания между либерализацией и политическими репрессиями. Никто не ошибся бы в том, что критика Ши-хуанди и его земляной стены была не чем иным, как атакой на Мао и его закрытую социалистическую систему, или что превознесение чистого лазурного океана — защитой открытости политическим ценностям либерально-демократического Запада. «Мы в данный момент движемся от зашторенности к транспарентности, — оптимистически предрекалось в сериале. — Клочок грязно-желтой земли не способен воспитать в нас истинный дух науки. Неукротимая Желтая река не может воспитать в нас истинное демократическое сознание… Только когда морской ветер «голубизны» прольется дождем и снова увлажнит этот клочок иссушенной желтой земли, только тогда благословенная энергия… сможет вдохнуть новую жизнь в это огромное плато желтой земли».

При просмотре в наши дни «Элегия реки» звучит немного напыщенно, немного выспренне, немного слишком влюбленно в собственную аллегоричность и, конечно, довольно наивно в отношении Запада (в 1980-х годах даже образованные люди рассматривали сцены из сериала «Даллас» в качестве авторитетного документального источника сведений по современной Америке). Но даже сегодня в сериале многое по-прежнему заслуживает внимания. В социалистической культуре, не заинтересованной побуждать людей мыслить критически или творчески о своем прошлом, стремящейся заставить население с надеждой смотреть в завтрашний день, а не задаваться вопросами о своем вчера, готовность документального сериала заняться историей — несмотря на фактологические искажения, допущенные в интересах полемики, — и его атаки на такие тотемы китайского национализма, как Великая стена, по-прежнему обнадеживают. Если случайно пробежаться по каналам контролируемого коммунистами телевидения в начале третьего тысячелетия — где сочные поп-шоу дышат в затылок мыльным операм, проповедующим кич социалистической нравственности, — то «Элегия реки» покажется частью другого, притягательно-серьезного культурного мира.