Не позже полуночи - Дафна дю Морье

— Ну что, ребята, как вчера погуляли? — спросил Бэрри, подходя к зеркалу и разглядывая синеву на подбородке.

Ребята ничего не ответили. Либо Бэрри и впрямь свихнулся и надо остерегаться, как бы он не начал буйствовать, либо все эти годы он их просто дурачил.

— Ты-то как, Бэрри? — осторожно спросил Кен.

Бэрри начал снимать пиджак, потом развязал галстук и расстегнул ворот рубахи.

— Прекрасно, — ответил он. — Просто прекрасно.

И он говорил правду. Он по-прежнему не чувствовал усталости. А рисовый пудинг, который дала ему на завтрак Пинки, был гораздо лучше овсянки. Основательнее как-то. Плотнее.

— Ты поспал? — спросил Боб.

Бэрри скинул галстук и расстегнул рубашку. Легкое подергивание, которое он ощутил в своем лице, когда узнал Пинки, вдруг снова возникло в уголках его рта. Увидев это, ребята ахнули. Опасный мужчина улыбался. Он и вправду улыбался!

— Нет, сэр! — сказал Бэрри. — Сегодня ночью у меня было кое-что поинтереснее.

Это было жестоко. Ребят охватила тоска. Подумать только! Они знали Бэрри чуть не четверть века — знали его, уважали, служили ему. И все кончилось так. Выглядел он прекрасно, и это было хуже всего. Если бы он вошел, едва волоча ноги, больной и несчастный, они тут же вызвали бы «скорую», позвонили в больницу, чтобы там его встречали, созвали бы консилиум — шведа и других специалистов. Но поступь Бэрри была абсолютно твердой. Он даже посвистывал, подходя к двери. Кошмар!

— Мэй еще не появлялась? — спросил Бэрри. — Как ее мигрень?

Вопрос был задан таким равнодушным тоном. Бим не мог этого вынести. Слезы хлынули у него из глаз, и ему пришлось отойти к окну и отвернуться. Остальные не позволили себе раскиснуть. Они испытали потрясение, отвращение, но раскиснуть они себе не позволили. Стало ясно, что Бэрри вовсе не болен. Человек, которого они выпестовали и вознесли к славе, оказался коварным и твердым как гранит. Тридцать лет он всех их обманывал.

— Слушай, Бэрри, — сказал Элф, и в голосе его прозвучала угроза, а лицо исказилось. — Так просто это тебе не пройдет. Мы, между прочим, знаем, где ты был вчера вечером.

— Ну и что? — спросил Бэрри.

Он пришел и сел, ожидая, чтобы Слип подошел побрить его. Тот взглянул на Элфа, спрашивая указаний, и Элф кивнул, чтобы Слип начинал. Зазвонил телефон. Пэт снял трубку. Звонил директор картины, желая выяснить, как обстоят дела. Всю ночь он не сомкнул глаз, успокаивая «Джигентик Энтерпрайзис» по поводу двадцатичетырехчасовой задержки. Сейчас отсрочка кончилась, он должен что-то сказать им. Бригада ждет. Техники наготове. Смогут они привести Бэрри на пробу к восьми часам? Пэт шепотом объяснил положение Элфу.

— Надо потянуть время, — сказал Элф. — Мы должны просить отсрочку.

У Слипа так дрожали руки, что мыльная пена попала Бэрри в глаза. Он потянулся за полотенцем и услышал слово «отсрочка».

— Что такое? — спросил он. — Они что, так и не отладили этот свой прибор?

Пэт возвел глаза к небу, потом взглянул на Боба. Из трубки по-прежнему доносился голос директора картины. В этот момент открылась дверь и вошла Мэй. Безумным взглядом оглядела она комнату и, увидев Бэрри, сидящего в кресле, с остатками мыла на лице, разрыдалась.

— Бедный мой мальчик! — вскричала она. — Что они с тобой сделали?

Бэрри посмотрел на нее, потом на ребят, и до него медленно начало доходить, что происходит нечто такое, чего он не понимает. Мигрень Мэй, ее отъезд в загородный клуб и то, что ребята не позволили ему остаться дома раскладывать пасьянсы, а потащили его на этот пляж жариться на солнце, потом этот обед с борцами, японками и акробатами. А теперь пытаются его в чем-то обвинить только потому, что он пил горячее молоко у Пинки в дамской комнате, а потом поехал к ней посмотреть фотографии ее внуков. Если из-за них у Пинки будут неприятности, он никогда им этого не простит.

Бэрри поднялся во весь рост — на полторы головы выше всех в этой комнате. Он был великолепен! Кроме того, после целого дня, проведенного на пляже, лицо его покрылось бронзовым загаром, а после долгой беседы с Пинки и рисового пудинга на завтрак он чувствовал себя поздоровевшим и отдохнувшим. Если бы поклонники увидели его в этот момент, они сказали бы, что пройдет не меньше десяти лет, прежде чем он уступит кому-то первое место в списке знаменитостей, а если он и дальше будет так выглядеть, то молодежи, идущей ему на смену, нечего с ним и тягаться. Даже ребята были поражены. Никогда еще Бэрри не выглядел так здорово.

— Слушайте, вы все, — заговорил он. — Я здесь хозяин. К тебе, Мэй, это тоже относится. Пусть только кто-нибудь попробует спросить, где я был ночью. Я хорошо провел время — и всё. Такого у меня еще не было с тех пор, как я сюда приехал. И чувствую я себя великолепно, великолепно, и всё. А если эти болваны в студии не наладят свои сенсоприборы к восьми утра, я разорву контракт с «Джи-Эн» и выйду из игры. Если же кто из вас посмеет открыть рот, я его уволю.

После этого он скинул подтяжки и велел Слипу принести ему брюки.

Было без минуты восемь, когда Бэрри в сопровождении Мэй и ребят появился в студии. В гримуборной никто не сказал ему ни слова, а у Мэй глаза все еще были красны от слез. Подошел режиссер. Он взглянул сначала на Элфа, потом на Кена, но оба они отвели глаза. Около съемочной площадки стоял директор картины. Он тоже не сказал ни слова. Только его рука в кармане поигрывала коробочкой с успокаивающим.

— Все — о'кэй? — спросил режиссер.

— У меня — да, — ответил Бэрри. — Ребята немного устали. И у Мэй болит голова.

Он подошел прямо к инженеру и протянул ему руки.

— Прилаживай, — сказал он. — И так из-за этой вашей машины кучу времени потеряли.

Инженер выплюнул жвачку и закрепил провода на запястьях у Бэрри. Его помощник настроил «мяукалку». Затем инженер повернул выключатель и уставился на шкалу. Со своего стула за ними наблюдала Ванда Грей. Она, конечно, не верила, но кто-то из «Интернейшнл» позвонил ей и сказал, что накануне Бэрри видели на Пончо-Бич. Прежде она не слышала никаких сплетен о нем. Но выглядел он здорово. Может, и правда? Если так, то через три недели, когда они поедут на натуру в Аризону, глядишь — не скучно будет.

Инженер отключил прибор и что-то шепнул своему помощнику. Тот быстро записал несколько цифр в своем блокноте. Инженер взял блокнот и передал его режиссеру. Режиссер глянул и направился туда, где стоял директор, ребята и Мэй.

— Все в порядке, — сказал он.

Опасный мужчина выдавал уровень «А».

Красавцы

The Lordly Ones

пер. Н. Роговская

Все считали, что Бен недоразвитый. Он не умел говорить. Вместо слов у него получались какие-то хриплые, резкие звуки, и он не знал, куда девать собственный язык. Если ему что-то было нужно, он показывал пальцем или шел и брал сам. Говорили, что он не совсем немой, просто косноязычный, и что, когда он подрастет, его положат в больницу и будут лечить. Мать уверяла, что он вовсе не глуп: все понимает с первого раза, соображает, что хорошо, что плохо, только очень упрямый и слова «нельзя» вообще не признает. Из-за того что он всегда молчал, взрослые забывали, что с ним тоже нужно разговаривать — объяснять причины приездов и отъездов и разных других перемен, поэтому ему казалось, что мир целиком подчинен непонятным прихотям взрослых. То его почему-то заставляли переодеваться, то велели идти играть на улицу, а то вдруг запрещали прикасаться к игрушке, которую сами же дали ему час назад.

И наконец наступал предел, когда он уже не мог выносить всей этой бессмыслицы: он раскрывал рот и оттуда вырывался такой надрывный звук, что он пугался сам, — пугался, пожалуй, даже больше родителей. Почему он так кричал? Откуда брался этот звук?.. Когда это случалось, кто-нибудь из взрослых, чаще мать, хватал его и тащил в чулан под лестницей, и там его запирали одного среди старых дождевиков и корзин, и он слышал, как мать, наклонившись к замочной скважине, говорила с угрозой: «Будешь тут сидеть, пока не замолчишь, так и знай!» Но крик не прекращался. Он словно существовал сам по себе. Ярость, с которой невозможно было совладать, искала выхода.

Потом, скорчившись, он сидел под дверью, вконец опустошенный и обессиленный, оглохший от собственного крика. Мало-помалу гул в ушах замирал, и чулан наполнялся тишиной. Тогда он пугался, что мать уйдет куда-нибудь и забудет его выпустить, и начинал дергать дверную ручку, чтобы напомнить о себе. И только когда ему удавалось сквозь замочную скважину увидеть, как мелькает за дверью ее юбка, он успокаивался, садился на пол и терпеливо ждал, зная, что скоро загремят ключи и его выпустят на свободу. Он выходил наружу и, щурясь от яркого света, заглядывал снизу вверх в лицо матери, стараясь угадать, какое у нее настроение. Если она в эту минуту прибирала в доме — стирала пыль с мебели или подметала полы, — ей было не до него. И все шло хорошо, пока на него не накатывал очередной приступ бешенства и отчаяния, и тогда все, как по нотам, проигрывалось заново — его снова сажали в чулан или отбирали игрушки и отправляли спать без ужина. У него был только один способ избежать наказания — не раздражать родителей и стараться им угодить, но это требовало постоянного напряжения, которое было ему не под силу. Увлекшись игрой, он начисто забывал наставления взрослых.