Римская империя. Рассказы о повседневной жизни - Коллектив авторов

Лонгин, который после слов Септимия чувствовал себя совсем подавленным, близким к отчаянью, решил поговорить еще на возвратном пути с добрым братом Флавием. Пруденция с Гиацинтом он отправил вперед, а сам подождал Флавия, которого задержал один из братьев. Он рассказал ему про свое горе и просил совета, как быть с мальчиком.

– Но ведь он верует во Христа? – спросил Флавий по окончании рассказа.

– Мы так воспитали его, и он никогда не противился учению, – ответил Лонгин.

– Долгое время, – заговорил Флавий после небольшого молчания, я сам переживал тяжелые сомнения по вине учителя, такого же строгого, как Септимий. Уже уверовав, я не мог отказаться от лучшего из того, чем жил до тех пор, – от мудрости языческих философов. Долго мучился я, пока не нашел выхода, пока не понял, что и мудрецы древних времен искали Господа. Если так чудесно разрослось наше учение, то не мудрецы ли Эллады подготовили пути Господни? Ты слышал, как Септимий проклял занятие учителей, изучающих языческую литературу и ей обучающих юношей. А я бы сказал: блаженны они, если этим путем хоть одну душу приведут к свету. Твоему сыну Господь дал особый дар. Оставь его спокойно развиваться во славу Божию, его надо направить, а не уничтожать. Пусть возьмет у язычников то, что хорошо у них, и даст братьям во Христе. Ясны ли тебе слова мои?

– Я боюсь одного, – ответил Лонгин, – как бы искусство, которому я сам обучил его, не отдал он на служение дьяволу. Лучше бы глаза мои не видали света, чем увидать им, как сын мой принесет в капище идола.

– Но этого не будет, если он верит в Господа. Дай ему только спокойно работать и не смущай его душу, чтобы сам он дар свой не принял за дар дьявола.

Мальчик между тем тихо шел рядом с Гиацинтом, не слушая его слов. В ушах его все звучали грозные слова: «Если кто из вас имеет способность скульптора, пусть не думает о красивых образах, а лучше делает полезную посуду из глины. Осудит Господь того, кто руками своими сделает образы мерзких богов, и не будет тому спасения». Глубокое смятение было в душе мальчика.

Во дворце Диоклетиана

К. Успенский

Сейчас прибудет домой из похода против мятежного Египта сам божественный император – Август Диоклетиан. Его новая столица, Никомедия, как в сказке выросшая по мановению его руки на берегу Вифинского залива (в северо-западном углу Малой Азии), приникла в торжественном ожидании. Посланные навстречу скороходы возвратились и, еле переводя дух, объявили, что близко и уже явственно слышны победные трубы. Хотя заранее и было объявлено от имени императора, что въезд не будет триумфальным, однако весь народ высыпал на широкую главную улицу, которая протянулась от далеких городских ворот до императорского дворца. В рядах людей, теснившихся и жавшихся по обеим сторонам улицы, не было заметно ни возбуждения, ни особой ликующей радости. Стояли равнодушные и спокойно молчаливые, зная, что таинственный повелитель вселенной едва ли покажет свой божественный лик. Но все-таки стояли и ждали в безотчетной покорности и бессознательной преданности недоступному господину.

И все произошло неожиданно просто и быстро. Промчались впереди всадники-трубачи, отчаянно, из последних сил трубившие победный марш. За ними потянулись, спеша и сбиваясь, усталые, запыленные отряды воинов, то пешие, то конные. А вот и сам император: это он там, внутри носилок, плотно, наглухо завешанных со всех сторон. Дружно, как по команде, спускаются и склоняются перед этим ковчегом с великой святыней ряды людей, стоящих по сторонам улицы. И ровной волной перекатывается сдержанно-благоговейный рокот приветственных кликов:

– В добрый час!.. Великий и могущественный Август! Ты побеждаешь! Благочестивейший господин! Царствуй на многие лета, сын Юпитера Величайшего! От тебя свет, честь и богатство! Твоей юпитерственной осиянности ждут твои священные палаты! Твоей премудрости жаждут законы! Твоей неизреченной красоте улыбается мир!..

Карета, несомая рабами, исчезает в воротах дворца. Все кончено. А народ долго еще стоит, словно не осмеливаясь разойтись и начать прерванную обычную жизнь…

Высокие, прочные стены закрывали то, что называлось Священным дворцом. Это было не одно большое здание, а как бы целый особый город в городе: несколько действительных дворцов, т. е. домов, где жили император, его семья, особо близкие лица, а кроме них здесь находились храмы, бани, цирки, присутственные места, конторы и канцелярии, казармы для гвардии и стражи, кладовые, арсеналы и еще много различных зданий. Их ряды образовали несколько улиц с площадями, вымощенными мрамором. Они перемежались то открытой террасой с далеким видом на море, то высокими галереями, то садами, то целой лимонной рощей на берегу искусственно пущенной реки, с чистой, лазурной водой, с играющими в ней форелями.

Здесь всегда торжественно-тихо и чинно-спокойно – и не слышно городской суеты и шума.

Вступив в Золотые ворота, тотчас же затворившиеся, носилки остановились перед широкой лестницей, ведущей наверх, в кремль. Два смуглых служителя с голыми ногами, распахнули занавески с правого бока и замерли, сложив на груди руки. Благоговейный трепет прошелестел по рядам и группам ожидавших здесь людей. И стало еще тише, словно в безвоздушном пространстве…

И он показался, но не победно-радостный, не божественно-сияющий и прекрасный. Сгорбившись, запахнувшись наглухо в красный плащ поверх военных доспехов, с нахлобученным на лицо золотым шлемом вышел Диоклетиан и, ни на кого не смотря, усталой, разбитой походкой стал подниматься по ступеням, усыпанным золотым песком и устланным дорогими материями. На предпоследней ступени он остановился, что-то соображая, и потом вдруг шагнул сразу через две ступени, чтобы число шагов по лестнице было четное. Здесь на площадке перед входом во дворец император выпрямился, сбросил плащ, снял тяжелый шлем – и все это подхватили невидные ему, но всегда готовые к его услугам руки.

Ожидавшим открылся божественный лик – самое обыкновенное, обрюзгшее лицо утомленного и нездорового человека. Белая, расшитая жемчугом повязка на седеющей, коротко остриженной голове делала его похожим на лицо старой женщины. Тусклым взглядом уже угасающих глаз обвел император то, что открывалось перед ним, и медленно направился к восьмиугольному храму Юпитера, перед которым его ожидала группа жрецов в белых одеяниях. Там должно было состояться первое благодарственное молебствие по поводу одержанной победы и благополучного возвращения Августа домой.

Из ряда белых жрецов выделился один и, ступив три шага навстречу подходившему Диоклетиану, склонился ниц, простирая вперед руку с каким-то свитком. Император ответил на это еле заметным движением руки, и проситель поднялся, развернул свиток и гнусавым голосом нараспев стал читать. Это был тот