Смерть Вазир-Мухтара - Юрий Тынянов

15

Мужья мчались за отличьями, крестиками, ранами. Корабль плыл. Много извозчичьих карет быстро мчались по Невскому проспекту. Было легкое официальное головокружение. У женщин кружились головы. Очень много плясали в то время на балах, не понимая почему. И объяснилось: это принц Хозрев-Мирза. Обеды, обеды. В Таврическом дворце жил Хозрев-Мирза. Была убрана мебель, навалены ковры, наставлены диваны, повешен большой портрет Аббаса-Мирзы. Его спешно писал академик Беггров и успел написать как раз ко дню прибытия. Балы. Ему показали Академию художеств. Статуя консула Балбуса и бюст Николая работы Мартоса особливо понравились Хозреву-Мирзе. Колонны ему тоже понравились. Минеральный кабинет Академии наук привлек его внимание. Над каждым металлом и минералом он подолгу простаивал, и глаза его разгорались. Ему подарили изображение в хрустальных трубках обращения крови в человеке. Принц был удивлен состоянием российской науки. Гулянья. В Монетном дворе Хозрев-Мирза устал и присел на пол. Потом спохватился и сказал, что так лучше можно видеть рубку и тиснение. Тут же, при нем, отчеканили медаль в его честь и подарили ему. И Смольный институт. Девы стояли с открытыми лицами, и принц задыхался. И одна из них, покраснев, дисциплинированно выступила и прочла восточное стихотворение, подражание Гафизу. Хозрев-Мирза зорким персидским оком смотрел в ее открытое лицо, как европейцы смотрят на обнаженные ноги. Они двинулись под начальством директрисы из комнаты, шурша. И он, вздохнув, опомнившись уже, сказал: - Непобедимый батальон. Что было сейчас же записано. Поэзия. Он гулял во дворце под руку с мамзель Нелидовой очень долго. Увидев затем госпожу Закревскую на балконе ее дачи, Хозрев-Мирза тотчас же пошел сделать ей визит. И сделал. У генералов на обеде Бенкендорф пил его здоровье, Левашов рассказал французский анекдот, Голенищев-Кутузов напился. Потом Бенкендорф отвел его несколько в сторону. - Ваше высочество, - сказал он со всею свободою светского человека и временщика, - у меня к вам просьба, и притом, может быть, не вовсе приличная. Брат мой, генерал, вашему высочеству, может быть, неизвестный, очень расположен к вашей великой стране. Я патриот, и скажу без утайки: было бы приятно, если бы ваше высочество отметили это расположение пожалованием Льва и Солнца. Он улыбнулся так, как будто говорил о женских шалостях. Знаменитые ямочки воронкой заиграли на щеках. Хозрев-Мирза не удивлялся более. Что-то переломилось, в климате Петербурга были изменения, не ясные ни для кого, Хозреву начинало казаться порою, что он победитель. Он становился снисходителен. Лев и Солнце, подарки. Ему простили девятый и десятый курур. Дама Ольга Лихарева поднесла ему вышитую подушку. Дама Елизавета Фауцен - сафьянный, шитый бисером портфель. Девицы Безюкины - экран из цветов. Живописцы Шульц и Кольман поднесли: первый портрет императора, второй - четыре рисунка. И издатель "Невского альманаха" прислал ему "Невский альманах". Даме Фауцен и живописцу Кольману Хозрев отослал обратно портфель и четыре рисунка. Не понравилось. А Николай Иванович Греч представил ему свою грамматику, два тома. Он обращал в посвящении внимание высочества, что в некоторых местах сей книги высочество найдет доказательства одного происхождения и сходства русского языка и персидского. Было сходство между языками. Лакей провел графа Хвостова в апартаменты. Графу Хвостову подали шербет. Стояли рядом с Хозревом - придворный поэт Фазиль-хан, Мирза-Салех, лекарь и переводчик. Хозрев-Мирза сидел, поджав ноги, на ковре. Граф Хвостов склонил небольшую голову перед иранским принцем. - Вы поэт? - спросил его принц. - Имею счастье, ваше высочество, - ответил поэт, - называться сим именем. - Вы придворный поэт? - спросил снова принц. - Имею счастье быть придворным по званию своему, но поэтом - по милости божьей. - Bien (1), - сказал принц, - прошу вас. Граф Хвостов прочел:

Не умолчит правдивое потомство Высоких душ прямое благородство И огласит, остепеня молву, Что внук царей державного Востока, Едва узрел седмьхолмную Москву, Средь быстрого любви и чувств потока, Искал в ней мать - печальную жену. И лет числом и горем удрученну, Он, оценя потерю драгоценну. С роднившею тоски ее вину, О сыне скорбь, рыданье разделяет И слез поток, состраждя, отирает.

Переводчик, запинаясь и разводя руками, переводил, слегка вспотев. - Ничего не понимаю, - сказал по-персидски Хозрев-Мирза, вежливо улыбаясь и восхищенно качая головою, Фазиль-хану, - этот старый дурак, по-видимому, думает, что я обнимался со старой матерью Вазир-Мухтара. И сказал графу Хвостову все с той же улыбкой, по-французски: - Граф, я говорил сейчас нашему князю поэтов Мелик-Уш-Шуара - и историографу, что в сравнении с вашими стихами стихи всех наших придворных поэтов - то же, что дым по сравнению с огнем. Принесли билеты в театр. Графа поили шербетом. Омовения, шахматы, театр. - --------------------------------------(1) Хорошо (фр.).

16

Театр. Старики в позолоченных мундирах, завидующие легкости прыжков на сцене, обеспокоенные живыми стволами и ветвями, там мелькающими. Юноши в зеленых мундирах и фраках, все до единого в мыслях уже обнимающие розовые стволы. Женщины на сцене, с непонятным увлечением проделывающие служебные прыжки, полеты и биенья ног одна о другую. "Что такое вальс? Это музыкальная поэма в сладостных формах - или, лучше, поэма, которая может принимать всевозможные формы. Вальс бывает живой или меланхолический, огненный или нежный, пастушеский или военный, его такт свободен и решителен и способен принимать всевозможные изменения, как калейдоскоп". Вот он и был пастушеским и военным. Ставился специально для Хозрева-Мирзы "Кавказский пленник, или Тень невесты, большой древний национально-пантомимный балет Дидло, музыка Кавоса". Прыжки и вальсы были вдохновлены стихами Пушкина. Но Дидло надоел Пушкину. Пушкина в зале не было. Он был на военном театре. На сцене была Катя Телешова, и ее военный, ее пастушеский вальс имел в себе много древнего. Она не была тенью невесты, она была осязательна. Кавказский же пленник только кружился вокруг нее, хватал изредка за талию, поддерживал и потом разводил руками. Два камер-юнкера дышали в креслах так громко, что мешали бы друг другу слушать музыку Кавоса, если б ее слушали. Но и вторая невеста, или кем она там была, но и хор грузинских национальных дев производили впечатление. В средней, царской ложе сидел принц Хозрев-Мирза. Он смотрел на Катю и на вторую невесту. Фаддей и Леночка сидели в рядах. Фаддей долго, перед тем как отправиться на спектакль, негодовал. - Что я за переметная сума, - говорил он, - что я за флюгер такой, чтобы именно пойти на этот спектакль? Я больше крови видал, чем иной щелкопер чернил. Нет-с, дорогие экс-приятели, идите уж сами, - говорил он и одевался перед зеркалом. Чуть не задавив себя галстуком, надутый, злобный, ухватил он Леночку за руку и потащил в театр. Но услышал за собою: "Это Булгарин" - и несколько повеселел. В креслах он толкнул в бок экс-приятеля, что сидел рядом, и шепнул: - Баба какая! Ай-ай. И как пишет хорошо! Экс-приятель скосил глаз: - Пишет? Кто? Телешова? - А что ты думал? Девка преумная, она такие епистолы писала... Она Истомину забьет. - Кого-с? - спросил экс-приятель. - Кавос-то, Кавос, - ответил Фаддей, - да и Дидло постарался. На них зашикали, и Фаддей, помолодев, обернувшись, вгляделся в ложу, в Хозрева (ранее избегал). И почувствовал вдруг легкое, слегка грустное умиление: ведь это принц крови, ведь принца крови прощали, музыка, и Катя, и вообще Россия прощали - вот этого самого принца. Некоторое довольство охватило его: вот согрешил принц, а его простили. И он подумал, что в "Пчеле" следует описать эту пантомиму именно как национальное прощение древнего принца. Наступил антракт. Хозрев-Мирза вышел в залу покурить кальян, попить шербет, поесть мороженого с графом Сухтеленом. Тут Петя Каратыгин нечто надумал. Петя Каратыгин был как вальс, который может принимать разнообразные формы. Он занимался теперь и живописью. Актер, театральный писатель и живописец. Вот, когда антракт кончился, Петя, стоя в местах за креслами, начал постреливать в Хозрева-Мирзу взглядами. Постреливал и рисовал. Когда кончился второй антракт, Хозрев-Мирза был зарисован с некоторой точностью. Сам же Хозрев этого и не знал. Он сидел как на иголках и съел для охлаждения в антрактах на большую сумму мороженого.

17

Дома Петя не пошел в спальную к жене. Рябая маленькая Дюрова хворала, и... близок был, верно, ее час. Он сразу же засел за рамочку. У него была чудесная рамочка, а картинка в рамочке - дрянь. Вот он вынул картинку из рамочки. С утра он и засел, и перерисовал карандашный портретик акварелью на кость, довольно порядочно. Вделал в рамочку, принес на репетицию. Тут его встретил приятель его, Григорьев 2-й, Петр Иваныч, выжига и пьяница, но добрый малый. - Что у тебя? - спросил он. - Да ничего, портретик, - ответил Петя небрежно. - А ну-ка покажи, - сказал Григорьев 2-й. Взглянув на портретик, он долго смотрел на Петю, так что Пете даже стало неприятно. - Ты мужик добрый, - сказал Григорьев 2-й, - а глуп, - и Петя удивился. Тогда Григорьев 2-й сказал: - Глуп. Потому что, если поднести, он за эту штуку червонцев десять прислать может. Они ж ни на волос художества не понимают. - Нет, - сказал Петя, отчасти обидевшись, - не стоит, чего там. - Ну, если ты сам не хочешь, - сказал Григорьев 2-й, - так я, так и быть, пособлю. Я подам Сухтелену в театре, а он его и покажет принцу. Он взял у Пети из рук портретик, так что тот даже испугался несколько, как бы не присвоил Григорьев 2-й портрета. Но Григорьев хоть и был выжига, но добрый малый. Он так и устроил. Подошел к Сухтелену, когда тот пил шербет, и вручил портретик. Тут же Сухтелен отдал принцу, и все персияне стали изумляться. Григорьев 2-й сразу же побежал за кулисы. - Ну, - сказал он, - сделано дело. Только, чур, уговор дороже денег: как пришлет тебе принц червонцы, половина тебе за работу, половина мне за хлопоты. Петя пожалел, что сам не отдал. Заметив это, Григорьев 2-й его приободрил: - Тут ведь, голова, работа ни при чем. Если б работа у тебя осталась, так что бы ты с нею стал делать? На стенку бы разве повесил. Да и работа, знаешь, не говоря худого слова... Петя из гордости, чтоб не ронять себя, не возразил. Два дня прошли, и Григорьев 2-й пришел к Пете: - Ну что, брат, ничего еще не прислали? - Нет, - ответил неохотно Петя. Григорьев 2-й озаботился: - Работа, главное, не годится. Сухтелен слово скажет и все напортит... Регулярно, как служащий, стал приходить после этого Григорьев 2-й каждые два дня. - Ну что? Все еще нет? - Ннет... - Да ты получил, наверное, брат, ты все шутки шутишь. Не поверил бы с твоей стороны. - Честное слово, - говорил Петя. - Работа плохая, - убивался Григорьев, - так и не пришлют ничего. И Петя обижался. Но работа была вовсе не такая плохая. Дело в том, что принц Хозрев-Мирза заболел. Заболел он не опасно, болезнь его считалась даже смешной между молодежью. Не все женщины были светские. Были еще девицы Безкжины, девица Фауцен и другие. Его на следующий день после "Кавказского пленника" посетил вице-канцлер Нессельрод, сидел очень долго, и к концу визита принц почувствовал жжение. Пятьдесят пиявок в продолжение трех дней, Меркурий, шпанская мушка и другие лекарства не принесли ему облегчения. Тогда стал его лечить лейб-медик Арендт, опытный в этом деле врач, и в неделю исчезло все, как рукой сняло. Как только это совершилось, - принц послал подарок в дирекцию театра на Петино имя. Григорьев об этом пронюхал и тотчас побежал к Пете. Он имел вид не столько радостный, сколько смущенный, и щипал волоски на большой бородавке, которая была у него на подбородке. - Пришел подарок-то, - сказал он Пете. - Ну? - Вот тебе и ну. Табакерка. - Золотая? - спросил Петя живо. - Ну и что ж, что золотая? - ответил злобно Григорьев 2-й. - А делиться-то как? Кому дно, кому крышка? Продать ее нужно. Тут Петя приосанился. - Нет, - сказал он, - не хотелось бы. Я сберегу ее на память. - А уговор? - окрысился Григорьев 2-й. - Мы пойдем к золотых дел мастеру, - благородно, но твердо сказал Петя, - он оценит ее, и я тебе половину выплачу. Тотчас и пошли в театр, получили табакерку и отправились в Большую Морскую. - Сюда? - спросил небрежно Петя и указал на знакомую ювелирную лавку. - АН нет, не сюда, - ответил с торжеством Григорьев 2-й, - этот мастер тебе, брат, десять рублей скажет за табакерку. Ты с ним, брат, знаком. Петя несколько огорчился. - Куда хочешь в таком случае веди. Слагаю с себя всякую ответственность. Немец-мастер взвесил табакерку. - Двести тридцать рублей ассигнациями, - сказал он равнодушно. - Эк какой, - сказал Григорьев 2-й, - мы ж не продавать ее, понимаешь ли ты, несем, мы ее сами купить хотим. Давай уж настоящую цену. - Двести тридцать, - сказал равнодушно немец. - Ин все триста стоит, - сказал Григорьев 2-й, - видно, что ты, брат, нечестный мастер. Во второй лавке русский мастер дал двести. - Подкупил ты их, что ли, - говорил озабоченно Григорьев 2-й. В третьей лавке еврей-мастер дал сто восемьдесят. - Ты, брат, Христа за тридцать Серебреников продал, я тебя знаю, ты мошенник, - сказал ему Григорьев 2-й. Четвертый и пятый дали по сто шестьдесят и сто семьдесят. - Подкупил, - говорил Григорьев 2-й, - не ожидал, брат, подкупил. И когда успел? Петя остановился. - Вот что, - сказал он с достоинством, - я этот портрет делал более из любви к художеству и чувства патриотического. Зайдем в эту лавку, и полно тебе алтынничать. Что он скажет, тому и быть. Не желаешь - воля твоя. Я б и сам, собственно, мог поднести портрет. Григорьев махнул рукой. - Мог, да не поднес. Мастер-немец посмотрел работу, взвесил аккуратно и дал сто шестьдесят. - Разбой, - сказал Григорьев 2-й и побледнел, - ей-богу, разбой. Хлопотал, бегал, и нате, получай на здоровье восемь гривен ассигнациями. Профарфорил я! Ты хоть сам. Петр Андреевич, надбавь. Чего там! Ведь если бы не я, ведь дрянь же портретик. Петя побагровел. - Извольте получить на будущей неделе свои восемьдесят рублей и прекратить немедля профанировать.