Тайнопись - Михаил Гиголашвили

Вдруг он увидел, что по конуре летает желтая бабочка. Откуда она могла тут взяться?.. Бабочки не живут в грязи, не порхают, где смердит. Бес следил за ней, готовясь поймать её дыхание, но почему-то медлил, поскуливая от волнения. Бабочка тоже не спешила улетать, словно ей надо было что-то сказать бесу: она подлетала к его мохнатым ушам, бесстрашно перебиралась на больное крыло, ползала по хребту, но в её тонком звоне ничего нельзя было разобрать. Вдобавок несколько бойких и юрких мышат стали играться в его лапах, но бес не трогал их — напротив, ощущал даже приятную щекотку от их прикосновений.

В башку лезло странное. Если у Светлого есть силы спасать, может, он и его, беса, спасет?.. Сделает человеком?.. Если Светлый всё знает, неужели он не видит, как бес устал от себя! Стать другим — всё равно, каким, но другим, иным, новым! Даже шкура кошки или собаки была ему сейчас милее, чем его проклятая, смертельно надоевшая сущность, которую люди видеть не могут, а маги не желают…

Он долго ворочался в конуре. Всякая разность беспокоила его. Чудилось, что он опять попал в хозяйский шкаф, где надо сидеть взаперти без звуков, сна и пищи. То он летел вслед за желтой бабочкой прочь из плена. То гулял по базару и покупал снедь для дома, где его ждала женщина с родинкой на виске. Постепенно он задремал под немые игры мышат и прохладные дуновения бабочкиных крыльев.

Бес провел ночь в конуре. Чье это было лежбище — неизвестно. Его никто не беспокоил. Рано утром пришли базарные псы, лаялись из-за сучки в течке, и ему пришлось разогнать их шипеньем, которое привело их в ужас: совсем недавно одного их собрата, плюгавого полубеса, отравила до смерти змея, жившая под кумирней.

Псы таращились на конуру до тех пор, пока он не вылез наружу. Тогда они сбежали. Упорный Тумбал погавкал еще немного, чтобы показать свою злость и месть, но бес пустил на него едкую струю вони, и черно-белый гад с визгом умчался за другими шавками.

Базар уже шумел и торговал. Ссорятся нищие. Ходят важные сахибы и покупают, не спрашивая о ценах. Кули тащат на спинах и тележках корзины и мешки с товарами. Мальчишки носят на головах блюда с лепешками и сыром. Торговки делят прилавки, весы и гири. Орут водоносы. Толпятся зеваки, с хохотом смотрят, как зубодер длинными и кривыми щипцами рвет зуб бедняге-плотнику. На попонах расставлены глиняные кувшины, миски, пиалы. Чеканщики выбивают железными палочками дробь по кувшинам и блюдам, звоном привлекая покупателей и отгоняя всякую нечисть, снующую под ногами.

Бес с поджатым увечным крылом принялся слоняться по рядам, слушать болтовню и сплетни. Оказалось, что тот угол, где продаются украшения — Золотой, тот, где овощи и фрукты — Зеленый, место шудр и парий зовется Грязным углом, а там, где идет торговля скотом — Живым. Там нет индусов, хозяйничают низкие плотные и молчаливые тибетцы. Оттуда идет явственный запах большой крови. Не мешает заглянуть и подкрепиться.

Базарные ведьмы и демоны подозрительно пялились на него, но он не боялся их — среди людей они стали ручными и немощными, могли только исподтишка пускать газы и украдкой плеваться вслед. Он тоже не оставался в долгу, однако в злые перебранки предпочитал не впадать и обходил стороной особо рьяных и сердитых. Даже шарахнулся как ошпаренный от одного красноглазого одичавшего духа, который с хрустом уминал кошачий труп и угрожающе заворчал на него, кося глазами в сторону, что было явным знаком скорого нападения. Но главным проклятьем были обезьяны. Они повсюду, но к бесу не приближаются, хотя хорошо его видят и предупреждают друг друга:

— Там! Тут! Там! Тут!

Возле продавцов камней бес заворожено уставился на большой остроугольный изумруд. Продавец, уложив камень на кусок ткани, заученно бубнит:

— Этот сгусток прилетел со звезды. Он вечен и жив. Дурман лучей невидим, но жар сильнее огня. Когда камень тяжел — кровь проливается. Если звезда над камнем — удача. Трещит камень — жди врага. Журчит — шагай смело…

Бес попытался царапнуть странный зеленый камень, но изумруд не дался: куснул острым боком, соскочил в мешок и зарылся в граненых собратьев.

В Живом углу ревут мулы, икают ослы, подблеивают бараны, тяжко вздыхают верблюды, молчат мрачные грузовые яки. Скот не только продают, но туг же и режут. Лужи крови и утробной слизи. Мясник-палач топором рубит бараньи туши. Мясо — в продажу, шкура — кожевникам, а потроха летят нищим дервишам, которые пожирают их сырыми и немытыми, вопя всякую несусветную чушь:

— Богово всё дорого, чертово всё дешево! Грехи любезны доведут до бездны!

Да, тут есть чем поживиться. Но надо отвлечь мясника, который так возбужден от крови и смерти, что может быть опасен. Да и топор зло косит блестящим кривым носом.

Бес утащил тень мясника. Расстелил её в стороне, на пустом месте, откуда только что увели купленных ослов. Это заметили покупатели. Зароптали. Мясник оглушенно уставился в кровавую землю, не понимая, как может тень уйти от хозяина и лечь в стороне.

Люди загомонили, забеспокоились:

— Нет тени!

— Нельзя покупать!

— Мясо испорчено!

— Проклято!

Пока они шумели, бес выудил последнее дыхание из отрезанной бараньей башки, брошенной палачом в лохань, полную голов со смертной пленкой на глазах. И прочь отсюда, пока мясник не очнулся, а топор не спрыгнул с колоды и не отрубил хвост или лапу! Ничего хорошего от топоров и ножей ждать не следует!

В Зеленом углу он вдруг уловил, что торговки опять судачат про Светлого, который только что был тут, гулял по базару, и всё затихало на миг, когда он шел по рядам, и оживало вновь, когда он заговаривал с кем-то о чем-то. Худая торговка тимьяном говорила, будто этот чужестранец учит, что мужчины и женщины равны, хотя всем известно, что мужчины — это высшие существа, которым боги дали служанок, обязанных следить за их одеждой, едой и всяческим счастьем:

— И что это будет, если бабье побросает дома и усядется пить чай и играть в шахматы?.. Кто тогда будет возиться с детьми и стариками?.. С ума, видно, сошел этот чужак, к чему людей подбивает?.. Как это равны?.. Ведь женщины рождены для угоды, услады, услуги и утехи мужчин!..

— А что, он правильно говорит, этот Светлый, клянусь святой свастикой! — вступила бойкая бабенка, торговка кардамоном. — Мое тело: кому хочу — тому даю! Никто мне не указ! Мужья нас не спрашивают, когда к потаскухам ходят — чего это мы их должны спрашивать?

— А какой этот Светлый высокий и красивый!.. Белокожий! Желтые волосы и рыжая борода! А здоровый — громадина! На наших не похож! Рукой до крыш достает! И у него, говорят, всё такое… громадное… Вот бы посмотреть! И где, интересно, он живет? — мечтательно спросила толстуха с имбирем.

— Днем по базарам ходит, а вечерами в Рыбьей слободе сидит. Туда никто не суется из-за рыбьей вони, вот он там и прячется. Точно знаю, что наш раджа велел его схватить! — сообщила торговка тимьяном.

— Болтают еще, будто он может заставить цвести полено, понимает птиц и разговаривает с обезьянами.

— Подумаешь! Мой брат тоже с кошками шушукается, — отмеряя имбирь, заметила толстуха и вдруг испуганно зашикала на других: — Тише, брамин идет!

По базару шествовал брамин с охраной. Его надутая морда отсвечивала салом, а брюхо выпячивалось, как у свиньи на сносях. Он важно указывал на товары. Охрана хватала их с лотков и кидала в тележку, которую катил молодой служка, похотливо глазеющий на торговок. Денег никто не платил и не требовал. Рожа брамина была так отвратна, что бесу захотелось плюнуть в неё или обжечь докрасна.

Но тут, словно услышав его мысли, какой-то веселый когтистый дух сорвался с молотого перца, оседлал шмеля и направил его на брамина. Жук от ужаса стал жалить брамина в щеки. Поднялся шум и гам. Брамин ревел на бык на мясобойне. Охрана стала махать палками. Тут, откуда ни возьмись, взметнулся вверх еще один дух, уцепился на лету за воробья. Воробей зашелся в чириканье и, пытаясь сбросить с себя кусачего гада, вращая крыльями и упав на служку, угодил клювом ему в глаз. Служка рухнул на землю. Повалилась и тележка. Поднялся гогот и хай. Люди стали под шумок растаскивать рассыпавшуюся снедь. Охрана не знала, что делать — спасать товары, ловить воров, успокаивать брамина или поднимать раненого служку.

Шмель, изнемогая под когтистым духом, умолял отпустить его:

— Жжет-жжет-жжет!.. Тяжжжжёлый!.. Сжжжжалься!..

— Лети к черту! — отпустил дух-весельчак мохнатого дурня и нырнул в мешок с корицей. Туда же юркнул и второй дух, бросив искусанного воробья кончаться в пыли под ногами охраны.

Поглазев на эту суету, бес поплелся в Золотой угол, где было чисто, но шумно: гремели молотки, звенел металл, гомонили перед смертью гвозди, шумно вздыхали аметисты и топазы, навеки вгоняемые в оправы и браслеты. Золото слепит глаза. Лавки под охраной двойников, которые особо плотным кольцом окружают прилавки. Зазывалы кричат: