Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич

— Вот, медики! — обратился Вадим к студентам. — Полюбуйтесь: Михеичу семьдесят два, а он еще свеж, как огурчик с грядки. Ни разу у нашего брата на приеме не был! Скажите, Михеич, я вру?

— Истинная правда! — подтвердил старик. — Но не потому, что не хворал. До революции на лечение денег не было, а после… Бывает, придешь в лечебницу — народу навалом. Одним словом, привык лечиться по-нашему, по-народному: хлопнешь шкалик, да чаю с малиной, да на горячей печке шубой накроешься… Глядишь: хворь-то и отошла.

— Михеич — мой учитель, — серьезно объяснил Нюдле и Сарану Вадим. — Когда переехал из Казани в Саратов, жил я у Михеича, работали с ним на паровой мельнице.

— Ха, нашел за что хвалить старика!.. Подпольщики попросили скрыть от сторонних глаз нужного человека, только и всех заслуг у Михеича. А работал ты, парень, — залюбуешься! Хоть и на хозяина хребет ломил, но в деле не сплоховал!

— Ладно, Михеич! В молодости труд никого еще не испортил. Давайте вспомним у костерка с ухой, как здесь, на этой поляне, на маевки собирались.

— Всяко приходилось! — отозвался Михеич, сведя в одну линию седые, колючие брови. — Когда лучше, когда хуже сходились, однако; по сотне лодок с того берега приплывали с людьми. Знамя вон на той сосне вывешивали! И охраняли его, с жандармами схлестывались. Хорошо, что в конце концов наша взяла!.. Учитесь, ребятки, — обратился он к Нюдле и Сарану. — У вас иная будет жизнь, но попомните мои слова: легче вам не придется! У каждого поколения свои заботы.

До густых сумерек не угасал костерок на берегу. Щедр на угощение, на добрые напутствия молодым был в тот вечер Михеич.

— Жаль, что жизнь так быстро прошла! — грустно проговорил он, прощаясь. — Не забывайте старика!

Возвращались не спеша, по лунной дорожке, протянувшейся в полумраке позднего вечера чуть не через всю ширь Волги. Греб Вадим, нечастыми, сильными толчками. В лодке было тихо. Каждый по-своему вспоминал о встрече с Михеичем… Бурлаком ходил он в молодые годы по берегам Волги!.. Сколько революционеров спас от жандармов в своей сторожке! И теперь готов поделиться с другими небогатым достатком лесного домишка и щедростью своей души.

Вадим проводил Нюдлю и Сарана до общежития, дал слово почаще писать. Сам он от волнения долго не смог уснуть. Подхватив свой легкий чемоданишко, он ушел из гостиницы бродить по набережной. Какой-то запоздавший с верховья пароходик подобрал одинокого пассажира у дебаркадера и сонно зашлепал плицами в сторону Астрахани.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Год двадцать четвертый спешил к своему завершению… Но калмыцкая степь, потерявшая почти весь свой скот во время небывалых дотоле засухи и бескормицы, прокатившихся двумя грозными волнами по Поволжью, еще никак не могла оправиться. Между тем наступил месяц жертвоприношения огню.

Обычно этим месяцем считается предзимье, когда в степи настывают зори, а под копытами лошадей по утрам звонко похрустывает первый ледок. К середине дня, бывает, и распогодится, завеселеет небо. Набежит тучка, тряхнет снежком, но снежинки, не долетая до земли, тают.

Природа не торопится со своими строгостями, будто проверяет исподволь готовность людей к ее непростым испытаниям. Убрав урожай хлеба и трав, насушив во дворе целую гору кизяка, степняки по обыкновению к этой поре готовы к самому большому своему празднику — принести жертву огню. Чтобы умилостивить бога Окон Тенгера, хранителя очага и семейного благополучия, в каждой семье, когда настанет ее черед, режут барана. Часть мяса, сало и все кости кидают в костер, а оставшееся идет на пир собравшимся родичам. Так сотворяется обряд…

В хотоне Чоносов обычай этот соблюдался с особым старанием. Каждой семье староста отводил свой день жертвоприношения заранее. Случалось, день тот выпадал сразу на два двора. Радости хватало на всех: для взрослых хозяева кибитки припасали теплую араку; молодежь, насытившись свежей бараниной в обед, развлекалась до глубокой ночи играми и танцами под домбру.

Четыре недели подряд целыми сутками — когда и отсыпаться успевали? — над хотоном звучали смех, музыка, озорные выкрики танцующих. Протяжные калмыцкие песни чередовались с не всегда приличными складухами, а то, глядишь, молчавший год табунщик вдарится в воспоминания на людском кругу о том, что пришлось пережить одному со стадом на отгоне, что диву все даются — как только человек жив остался!

Случайный рассказ подвыпившего рассказчика забывается, а общее веселье надолго остается в памяти. Так надолго, что ждут потом повторения тех дней долгий-предолгий год.

Но месяц жертвоприношения огню проходил — а в хотоне Чонос веселья не слышалось.

Припоздавший всадник, увидевший огоньки хотона уже в густых сумерках, уловил чутким ухом лишь голодное тявканье собак да унылый напев домбры.

Всадник приближался к хотону со стороны озера, то и дело сворачивая в камыши, чтобы оглядеться. Давно он не заезжал к чоносам. Слишком давно! В те годы хотон был сплошь из войлочных кибиток — сейчас насчитывалось более двадцати саманных мазанок и даже полутораэтажный деревянный дом. Чей дом, поздний гость знал хорошо, а не знал бы — не трудно догадаться. В каждом поселении полагалось быть старшему, а старший выделяется среди других не только новым бешметом…

Постороннему показалось бы странным расположение дворов в хотоне: темноверхие кибитки бедняков сгрудились в окружении мазанок, и вся эта картина напоминала стадо баранов, сбившихся тесной кучкой в загоне. Порывистый ветер, пробегая между мазанками, добирался до кибиток и вздирал войлочные заплатки, вторгаясь внутрь плохо защищенного жилья. Кибитки жалко хлопали заплатами, как обездоленные птицы крыльями, не успевшие вовремя улететь в теплые края. В лучшие времена кибитки ставились на приличном расстоянии одна от другой так, чтобы оставалось место для камышовой изгороди, спасающей от ветра и заносов. Строились обширные утепленные загоны для скота. Сейчас куцые хлевочки и загончики для одной-двух буренок да для полдюжины овец. Не сдалась ни годам, ни нужде лишь усадьба главы рода.

Летом 1916 года купил Бергяс у торговца лесом в Черном Яре богатенный сруб из толстых, пахнущих смолой бревен. Целый обоз воловьих упряжек потребовался, чтобы доставить сруб в глубь степи. Двенадцать русских плотников во главе со светлочубым веселым Денисом Горбачевым, кудесником по рубке изб, сколотили старосте просторный дом в четыре комнаты с верандой и мансардой. В полуэтаже, опущенном в землю, хозяин держал в зимнее время ранних ягнят и телят. Снаружи дом был обшит тесом и покрашен в зеленое… Внутри рукодельный Денис разукрасил и прихожую и гостиную затейливой резьбой, на которую только и горазды орловские плотники. Дом обнесли двухметровым заплотом да еще битым стеклышком присыпали по гребню, чтобы смельчак из детворы, если отважится заглянуть во двор старосты, не остался безнаказанным. Прочные, осанистые хозяйственные постройки за этим забором раскинулись почти на полдесятины сзади дома.

Ни война, ни разруха, ни бандитские налеты на хотон не поколебали Бергясовой крепости. Лишь на заплоте, стоящем незыблемо прочно, слегка пооблупилась местами краска. Правда, скота стало меньше, однако на то есть своя причина, известная лишь хозяину.

Еще до войны с германцем Чоносов-хотон был кочующим. Сейчас степное поселение это будто утратило тягу к перемене мест. Да так оно и было. Кони ушли под седло в армию. Коровенками поиздержались. А без стада какой смысл кочевать? Сусликов пасти? Для небольшого стада кормов и поблизости хватало.

Поблескивают, манят к себе огоньки в хотоне. Но и огоньки-то не одинаковой яркости. В иных кибитках и согревает людей и разжижает тьму ночи все тот же огонек гулмуты. У тех, кто позапасливее — коптилки, свечи, а то и керосиновая лампа.

Всадник сошел с коня, расслабил подпруги, одернул на себе скомканный за долгую дорогу суконный пиджак. Затем присел на сухую кочку и достал из кармана деревянную, обитую серебром трубку. Набив ее, закурил от спички. Он никого не боялся здесь, не ждал засады, но что-то задерживало его у камышей. Быть может, собственная неподготовленность к разговору с хозяином хотона.