Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Игнатьевич Кудиевский

— А здесь, в Ленинграде, повсюду фронт. Тыла нет, и тыловиков тоже. — Андрей говорил теперь почти резко. Сердито потянулся за папиросами, но, видимо, вспомнив о кашле, о простреленных легких, отодвинул пачку. И этот жест или мысль, отвлекшая на мгновение, помогли ему взять себя в руки, успокоиться. Продолжил миролюбиво, скорее просто рассказывая, нежели споря и убеждая. — Я поначалу, как прибыл сюда, тоже психовал, вроде твоего. А когда познакомился с обстановкой, перед самим собой устыдился… Думаешь, легко тут? Мелководье, при ветре с моря уровень Невской губы резко падает: суда порою не могут подойти к причалу. А скоро ледостав, значит, будет еще труднее. Надо срочно достраивать пирс, удлинять его метров на двести. Погрузку производить затем в минимальные сроки, главным образом ночью или же под прикрытием дымзавес: немцы почти полностью просматривают поселок через губу. И все это — под постоянным артобстрелом, под бомбежками, любою ценой выполняя задачу… Не каждый такое выдержит долго.

После вспышки Колька молчал. Не потому, что во всем согласился с Андреем, — попросту боялся обидеть Иволгина неосторожным запальчивым словом. Кто он такой, Колька Лаврухин, чтобы считались с его желаниями? Андрей имеет гораздо большее право, нежели он, проситься на передовую, однако не ноет по поводу назначения, не жалуется, думает лишь о том, как бы лучше выполнить ответственное задание. Думает о бойцах на плацдарме! Так и должен, наверное, поступать волевой командир. Приказ есть приказ, он обязателен для всех, в том числе и для него, Кольки Лаврухина. К тому же не следует горячиться: судя по рассказу Андрея, дело здесь вовсе не из простых — солдатское, фронтовое. Может быть, даже сложней, чем в окопах. Смерть в бою прощает солдату многое, даже невыполненный приказ; здесь же нельзя умереть раньше, чем выполнишь боевую задачу: от жизни твоей зависит судьба бойцов и победа там, на плацдарме… Ладно, довольно об этом. Неужели у них с Андреем не о чем поговорить, кроме как о войне!

— Знаешь, я вчера видел Елену, — сказал он негромко, не глядя на Иволгина. В печурке потрескивали догорая дрова. Время от времени с мокрого потолка землянки падали тяжелые капли, словно напоминая об устоявшейся ночной тишине. Андрей не отвечал, и Колька, не вынося молчания, коротко поведал обо всем, что случилось накануне на шоссе.

— Да, она здесь, в Ленинграде, — промолвил, наконец, Иволгин. — Ты бы написал ей…

— Я? — растерянно переспросил Колька, не ожидавший от молчавшего капитана такого предложения. И сразу вспомнилась последняя ночь над Раскопанкой, июньское утро, письмо Елены. Разве в том письме не сказала она обо всем яснее ясного! — Нет, я писать не буду, — возразил он слишком поспешно и горячо, боясь, что не выдержит, не устоит перед нахлынувшим вдруг желанием излить Елене все, что пережил и перечувствовал он за минувшие месяцы. — Не буду…

— Вы что, рассорились? — Колька не ответил, и Андрей осуждающе, с наставительным укором старшего произнес: — Время тяжелое, помнить обиды глупо: люди ныне, как никогда, нужны друг другу.

— Не буду, — повторил Колька упрямо, но неуверенно, зная, что если Иволгин настоит, он тотчас же примется за письмо. Видимо, понял это и капитан. Он достал из сумки бумагу и карандаш, пододвинул поближе к Кольке лампу.

— Пиши… У меня тут есть неотложное дело — постараемся не мешать друг другу.

Он развернул какие-то карты и чертежи, углубился в них. А Колька внезапно остался наедине с бумагой, наедине со стожарским прошлым, которое разбудила встреча с Андреем, — наедине с Еленой.

Перекатывался за Сестрорецком далекий артиллерийский гул, напоминая июньские грозы, блуждающие где-то в степных окраинах. Вблизи, за накатами землянки, плескалось море — мерно и вкрадчиво, как на пустынных стожарских отмелях. И качался перед глазами в лампе непрочный листочек пламени, похожий на одинокий лепесток водяной лилии, которую шевелит течение.

«Елена Михайловна!» — вывел он и поморщился: от этого обращения веяло холодом, чужим незнакомым именем. Скомкал бумагу, потянулся за новой. «Елена!» — и зачеркнул: снова не то. Неужели он боится памяти? Неужели обида сильнее его любви? Опасливо покосился на Иволгина, прикрыл ладонью листок бумаги и торопливо, взволнованно, чувствуя, как приливает к сердцу горячее половодье, написал: «Еленушка, любимая, далекая моя Вест-тень-зюйд!» И сразу все стало на место. Слова, что вырвались на бумагу подобно зову, естественно определили, о чем он должен поведать Елене. Они утверждали право на самое сокровенное. И Колька не противился больше зову. Это был ветер, захвативший его, увлекший, — ветер, в котором, кроме Елены, не было уже ничего.

«Я без конца вспоминаю твои слова в последнем письме: «Люблю! И потому — убегаю!» — писал Колька, — и не верю им. Разве равенство создается только годами? На Буге сроднился я с человеком, с комиссаром бригады, — сроднился навеки, хотя он, наверное, вдвое старше меня… — подумал и исправил: «был вдвое старше». — Просто, ты не любила меня, Еленка: ведь от своей любви убежать невозможно. Знаю это теперь по себе: тысячу раз пытался тебя забыть, но снова и снова люблю…»

Сливалось воедино то, что было, и то, о чем думалось и мечталось. Рядом со стожарскими отмелями возникали чужие незнакомые берега, к которым приплывали белые бригантины: «Здравствуй, мальчишка, откуда ты?» Обо всем торопился поведать, ибо это все — было его любовью к ней… Пытался представить Елену в тот миг, когда будет читать она это письмо, — и не мог. Видел то руки ее, то губы, то вдруг почти реально чувствовал запах волос, — но единого образа не улавливал: тот ускользал из памяти, точно взволновавший, но тотчас же позабытый сон — сон, оставшийся только в сердце. От досады закусил губу: почему он не может вспомнить ее лица? Или, может быть, уже разлюбил? Эта мысль испугала его. Не таясь больше, он старался теперь наполнить каждую строчку своей нерастраченной нежностью.

«Люблю — и потому поскорее хочу в окопы. Время тянется надоедливо медленно, всякая минута затишья кажется пыткой. Хочу в бой — в беспрерывный и долгий, в бой, который окончится лишь тогда, когда наступит победа. Это самый короткий путь ко встрече с тобой… Когда я думаю о тебе, мне кажется, будто ствол моего автомата сам устремляется к фронту.

С тобою мы обязательно победим, Еленушка, слышишь?..»

Улыбался: чудилась ему улыбка Елены, слышался счастливый доверчивый шепот: «Я хочу быть твоей бесконечной дорогой, Колька!». Опять они вместе сидели на отмелях, плыли на шлюпке, грустили вслед корабельным огням, исчезающим в ночи… Воспоминания о Стожарске заставили Кольку нахмуриться.

«В Стожарске я не