Новый Мир ( № 6 2000) - Журнал «Новый мир»

Дефицит исторической памяти Миронов обоснованно считает причиной и симптомом опасных социальных болезней. Поэтому важную задачу своего труда он видит в создании некоего социального «лекарства» для соотечественников, вынужденных переживать очередную кризисную эпоху. Хороший историк умеет утешить: движение нашего общества в сторону либеральных принципов, утверждает он, все равно необратимо. Кризисы же, как показывает опыт российской истории, дело временное, не более чем на пятнадцать — двадцать пять лет. Значит, большую часть смутного времени страна уже прошла и, надо полагать, скоро с удвоенной силой возобновит сближение с государствами Запада. Неплохо было бы для полного успокоения привести доказательства такой цикличности, но надо все же признать, что оптимизм автора не наигран. Он базируется на раскрытой в исследовании логике общественно-политического развития России, страны хоть и запоздалой, но молодой и полной сил.

Новаторство монографии очевидно. Автор повел решительную борьбу против мифотворчества, глубоко укоренившегося в трудах историков советского времени. Со многими сложившимися стереотипами в понимании ключевых проблем отечественной истории Миронов расстается решительно и без колебаний. Бесспорным достижением автора следует признать то, что он сумел выявить роль российского общества как главного субъекта исторического развития страны. В историографии советского времени тезис о народе как творце своей истории декларировался постоянно, но при этом тот же народ изображался безгрешным носителем всяческих добродетелей, неизменно страдавшим от чуждых ему правителей. В книге Миронова народ исследуется как живой и деятельный субъект, на плечах которого лежал груз главной ответственности за все, что происходило со страной, за все ее достижения и неудачи, за доблести и пороки. Не географические или природные факторы, а именно состояние народа, его запросы, потребности и желания предопределяли характер развития России. Именно русское общество задавало основные параметры исторических действий, выйти за пределы которых не могли даже самые могущественные властители. Говоря конкретнее, народные потребности в конечном счете обеспечили быстрый рост Российской империи в XVIII–XIX веках. Эти же потребности обусловили и упрочение устоев самодержавия, в том числе крепостного права. Впрочем, без народной предрасположенности не обошлось и при ликвидации этого института.

Отведя основную часть своей работы анализу общественной жизни, Миронов в то же время показывает, что значительную долю своих потребностей народ мог реализовать только через политические действия государственной власти. В заданных обществом пределах у правящих сфер при принятии конкретных решений всегда сохранялся определенный выбор. Власть, таким образом, аккумулировала народную энергию, и именно это обстоятельство превращало ее в главного организатора необходимых стране перемен. Такой подход к проблеме взаимодействия общества и власти предопределил и композицию труда.

В первом томе автор развернул впечатляющую картину эволюции российского общества периода империи: положение всех сословий и страт раскрыто в монографии с редкой для нашей литературы объемностью и силой. Особое значение имеет, конечно, анализ жизни крестьянства, положение которого решающим образом определяло общее состояние государства. Посвященные этой проблематике разделы производят особенно сильное впечатление. Связь русского крестьянина со средой обитания, трудовые навыки и приоритеты, менталитет и культурные ценности народа, характер его воспроизводства, организация семьи и сельского самоуправления — все эти аспекты раскрыты с большой яркостью и убедительностью.

Отслеживая динамику социальных явлений, Миронов получает весомые основания для общего вывода о том, что на протяжении всего императорского периода шел процесс трансформации традиционных патриархально-общинных устоев народной жизни в сторону ее рационализации и демократизации. Процесс этот автор считает естественным и исторически неизбежным. Вместе с этим он показывает, что до начала промышленной революции патриархальные принципы русского крестьянства являлись важным стабилизирующим фактором в жизни общества и государства. Самодержавному политическому строю соответствовали быт и социальная организация крестьянства, включая общину и большую патриархальную семью. В свою очередь патриархально организованное крестьянство само испытывало острую потребность в сильной власти и руководстве. Представление о самодержавии как о наиболее стабильном режиме государственной власти, необходимом для обеспечения внутренней и внешней безопасности, лежало в основе искреннего монархизма, прочно вошедшего в сознание народных масс. Царизм без всяких натяжек можно назвать русской народной монархией. Ради своего государства русский человек много веков жертвовал личными правами. Вот почему крестьянство легко мирилось с принуждением и регламентацией. Крестьяне, подчеркивает автор, «ориентировались на устоявшиеся авторитеты, боялись нарушить многочисленные запреты, правила, требования и негативно относились ко всякого рода переменам и нововведениям». Отсюда идут корни народной нелюбви к плюрализму мнений и агрессивность по отношению к нарушителям общепринятых норм, в том числе, кстати говоря, и к интеллигенции. Таким был народ, и таким было его государство.

В исследовании много поразительно точных и метких зарисовок народной жизни. Но порой желание доказать «молодость» не слишком цивилизованной крестьянской массы приводит автора к весьма спорным обобщениям. Под пером Миронова русский крестьянин предстает скромным христианином, лишенным буржуазного духа наживы, чьи запросы вполне удовлетворялись достижением прожиточного минимума. По мнению автора, такой этикой можно объяснить слабую предприимчивость, низкую эффективность хозяйствования и даже склонность крестьян к подчинению жесткой власти и контролю над собой. Авторитарная власть над народом (помещичья в особенности) представляется в такой ситуации благом. Без нее народ мог просто разбаловаться и в конце концов потерять вкус к жизни. Спору нет, долготерпение и выносливость русского народа — значимый фактор в социальной истории страны. Однако подобная этика — скорее не причина, а следствие народной бедности. Выведение же относительно низкой эффективности труда крестьянства из его нравственных приоритетов, во всяком случае, нуждается в гораздо более развернутой аргументации. Парадоксальные суждения автора о том, что барщинные помещичьи крестьяне трудились и жили гораздо лучше, чем более свободные и обеспеченные ресурсами крестьяне казенные, хороши, на мой взгляд, только своей экстравагантностью. Миронов сам признает, что приводимые им данные по тринадцати губерниям следует рассматривать «как весьма ориентировочные». Точно так же спорно суждение о том, что «дарственники» (крестьяне, получившие без выкупа четвертую часть предусмотренной для данной местности нормы надела) лучше приспособились к реалиям экономического развития пореформенного времени. Известно, что нашумевшая в начале XX века книга известного либерала А. И. Шингарева «Вымирающая деревня», при всех эмоциональных перехлестах автора, дала, в общем, достоверную картину экономической деградации крестьян, получивших в свое время дарственный надел. Совершенно очевидно, что многочисленные сведения о бедственном положении бывших «дарственников» автор просто не принял во внимание.

По оценкам Миронова, чем сильнее (до известных пределов, конечно) эксплуатировался русский крестьянин, тем эффективнее он трудился, а снижение контроля немедленно приводило к развитию народной праздности. Значит, крепостное право имело большой позитивный смысл, поскольку дисциплинировало не слишком организованный народ и приучало его к систематическому и напряженному труду. Элемент истины в этих построениях, безусловно, присутствует, но в аргументации этих тезисов автор не всегда аккуратен. Скажем, утверждения об увеличении числа праздничных дней к началу XX века до ста сорока в год и о непременном отказе крестьян от работы в эти дни страдают явным преувеличением. По свидетельствам, зафиксированным, например, в «Воронежских епархиальных ведомостях», крестьяне при необходимости легко отказывались от отдыха в праздничные дни: рисковать урожаем мог только непутевый работник. Еще одним примером чрезмерного увлечения может служить заявление автора о том, что даже в первые годы советской власти крестьяне оставались «глубоко религиозными». Увы, достаточно взглянуть на бесчисленные руины разрушенных церквей, чтобы усомниться в таком утверждении…

Конечно, выводы об уравнительных и антисобственнических наклонностях крестьян можно подкрепить определенным рядом свидетельств. Но есть не меньше сведений и о прямо противоположных настроениях народа. Авторитетный (в том числе и для Миронова) знаток народной жизни А. Н. Энгельгардт с горечью фиксировал: «Известной долей кулачества обладает каждый крестьянин, за исключением недоумков да особенно добродушных людей и вообще „карасей“. Каждый мужик в известной степени кулак, щука, которая на то и в море, чтобы карась не дремал». У крестьян, сетовал Энгельгардт, «крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации. Зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству — все это сильно развито в крестьянской среде… Каждый крестьянин, если обстоятельства тому поблагоприятствуют, будет самым отличнейшим образом эксплуатировать другого, все равно крестьянина или барина, будет выжимать из него сок, эксплуатировать его нужду». И дело вовсе не в расшатывании традиционной крестьянской морали: за десяток лет после эмансипации ничего радикального с нравственными устоями произойти не могло. Стремление к материальному благополучию всегда было в природе крестьянства. Просто оно или подавлялось (при крепостном праве), либо деформировалось общинными порядками и проявлялось не в форме товарного производства, а в ростовщичестве и мироедстве (то есть кулачестве).