Повседневная жизнь средневековой Москвы - Сергей Шокарев

Побои широко практиковались во всех слоях русского средневекового общества, охватывая и боярскую аристократию, и «черный люд» — рядовых горожан и крестьянство. Ф.М. Достоевский описал психологический механизм домашнего насилия, объясняющий его широкое распространение в крестьянской среде XIX века. Нет сомнений, что сходным образом этот механизм действовал и в средневековом городе: «Видали ли вы, как мужик сечет жену? Я видал. Он начинает веревкой или ремнем. Мужицкая жизнь лишена эстетических наслаждений — музыки, театров, журналов; естественно, надо чем-нибудь восполнить ее. Связав жену или забив ее ноги в отверстие половицы, наш мужичок начинал, должно быть, методически, хладнокровно, сонливо даже, мерными ударами, не слушая криков и молений, то есть именно слушая их, слушая с наслаждением, а то какое бы удовольствие ему бить?.. Удары сыплются всё чаще, резче, бесчисленнее; он начинает разгорячаться, входить во вкус. Вот уже он озверел совсем и сам с удовольствием это знает. Животные крики страдалицы хмелят его, как вино… Он вдруг бросает ремень, как ошалелый схватывает палку, сучок, что попало, ломает их с трех последних ударов на ее спине, — баста! Отходит, садится за стол, воздыхает и принимается за квас»{562}.

Можно говорить и о неравенстве мужчины и женщины перед законом. Соборное уложение, содержащее специальную статью с описанием казни женщин-мужеубийц, ничего не говорит о наказании мужей, убивших жен. Случайно ли это? Власть мужчины над женой была во многом сродни власти отца, а наказание за детоубийство, как уже говорилось, наказывалось не так строго, как убийство родителей{563}.

Об одной из таких трагедий рассказывает челобитье вдовы Феодоры Желябужской: «В прошлом, государь, во 121 (7121 -м, то есть 1613-м. — С. Ш.) году дала я, государь, дочеришко свое Таньку замуж за Федора Иванова сына Нащокина, и ныне, государь, тот Федор дочеришко мое Таньку убил до смерти, а тело ея лежит не погребено, а сынишко мой, государь, Ивашка на твоей государевой службе под Смоленском, опричь его вступиться некому Милостивый государь, царь и великий князь Михаил Федорович все Русии, покажи милость, пожалуй меня горькую вдовицу, призри на мои сиротьи бедные слезы своим царским милостивым призрением, вели, государь, сынишка моего Ивашка с государевой службы отпустите не на многое время к Москве погребете тело дочеришка моего»{564}. Примечательно, что несчастная мать просит вовсе не о наказании убийцы, а об отпуске сына в Москву для похорон его сестры. Царь разрешил отпустить Ивана Желябужского со службы, о чем свидетельствует резолюция на челобитной, а женоубийца Нащокин, вероятнее всего, остался безнаказанным. По крайней мере известно, что какой-то Федор Иванович Нащокин в 1619 году был воеводой в Новосиле, с 1627 по 1640 год служил в чине дворянина московского, а в 1631 году воеводствовал в Кузнецке. Других представителей этого рода с такими именем и отчеством родословная не упоминает{565}.

И всё же масштабы домашнего насилия не следует преувеличивать, а также недооценивать степень уважения, которым наделялась русская женщина в Средние века. Мужчина, являвшийся в своей семье полновластным господином, далеко не всегда был тираном и мучителем — его останавливали страх Божий и поучения духовенства, совесть, любовь и уважение к супруге и детям. Имеющиеся источники не позволяют рисовать картину нравов средневековой Москвы исключительно в мрачных тонах.

Собирательный внешний облик средневекового москвича представить проще. Его отличительной особенностью была, естественно, борода. Почитание бороды восходило еще, по-видимому, к языческим временам. Не случайно уже Русская Правда (XI век) устанавливала за повреждение бороды немалый штраф — 12 гривен, тогда как за отсеченный палец брали всего три гривны, а за убийство свободного воина («мужа») — 40 гривен. На защите бороды стояла и Церковь. Церковный устав князя Ярослава предписывал: «Аще кто пострижет голову или бороду, митрополиту 12 гривен, а князь казнит». Средневековая нравоучительная литература уделяла бороде большое внимание. Согласно учению церковных авторитетов, мужчина, бреющий бороду, нарушал цельность облика, дарованного ему Богом. Брадобритие ассоциировалось с еретичеством или содомией.

Один из самых ярых борцов за бороду митрополит Даниил (1522—1539) писал: «Каа же тебе нужа есть выше меры умыватися и натирыватися? И почто неточию власа твоа, но и плоть свою с власы твоими отстригаеши от брады и ланит твоих, многажды и главу твою, и повешаеши под брадою путвицы сиающие красны зело, а красишися тако, якоже и женам не лепо есть? Каа же тебе нужа есть сапоги шолком шитыа носити или каа ти нужа есть неточию выше меры умывати руце, но и перстни злата и сребреныа на персты твоя налагати?..»{566} Как видим, Даниил осуждал не только «бритобрадцев», но и вообще щеголей, стремившихся украшать себя всевозможными способами.

Запрещали брить или подстригать бороды или усы также Стоглав («Священная правила православным крестьянам всем возбраняют не брити брад и усов не постригати»), митрополит Макарий («Если же некоторые из вас, забыв страх Божий и заповедь царскую, и наше духовное наставление, не станут каяться в своих согрешениях и впредь начнут брить или обсекать бороду, или подстригать усы, или впадать в скверные содомские грехи с отроками, или впадать в прелюбодейство и блуд с пленными женами и девицами и потом будут обличены, то всем таким быть от благочестивого царя в великой опале, а от нашего смирения и от всего священного Собора — в отлучении, по священным правилам, от святой Церкви и всякой святыни») и все прочие иерархи, вплоть до последнего старомосковского патриарха Адриана{567}. Усиленная защита бороды архиереями свидетельствует не только о том, что этот мужской атрибут находился в большом почете, но и о том, что находились смельчаки, пренебрегавшие дедовским обычаем — брившие, подстригавшие и даже выщипывавшие растительность на лице. Брадобритие было уделом молодых щеголей, стремившихся понравиться женщинам; солидные мужи отращивали бороды, ходили степенно и важно.

«Они очень почитают длинные бороды и толстые животы, и те, у кого эти качества имеются, пользуются у них большим почетом. Его царское величество таких людей из числа купцов назначает обыкновенно для присутствия при публичных аудиенциях послов, полагая, что этим усилено будет торжественное величие приема. Усы у них свисают низко над ртом», — свидетельствует Олеарий. «Волосы отращивают, только не длиннее концов ушей, чтобы не повредить достоинству бороды, которая в высоком уважении», — вторит ему Мейерберг. Впрочем, иностранцы также замечали, что длинные бороды носят далеко не все русские. «Некоторые отращивают очень длинные и густые бороды, — пишет Петрей. — Другие бреют бороду и всю голову бритвой, а иные выдергивают волосы на бороде маленькими железными щипчиками, оставляя только усы и маленькие полоски к ушам»{568}.

Самым известным «бритобрадцем» XVI века был великий князь Василий III, расставшийся с растительностью на лице в угоду молодой жене Елене Глинской. Герберштейн приводит диалог между ним и великим князем: «Среди прочего он спрашивал меня, брил ли я бороду… Когда я сознался в этом, он сказал: “И это по-нашему”, т. е. как бы говоря: “И мы брили”. В самом деле, когда он женился вторично, то сбрил совершенно бороду, чего, как они уверяли, не делал никогда никто из государей»{569}. Любопытно, что на известных портретах оба — и великий князь, и Герберштейн — изображены с бородами; период брадобрития был у них, вероятно, недолгим.

Еще одним безбородым государем был Лжедмитрий I, однако он имел на это право, будучи еще молодым человеком, — ему не было тридцати лет. На миниатюрах Лицевого летописного свода Иван IV до этого возраста также изображается без бороды. Безбородым показан на парсуне XVII века и герой Смутного времени, выдающийся полководец князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, умерший в 24 года. Другой деятель Смуты, приближенный самозванца Михаил Андреевич Молчанов, согласно описанию участников русского посольства к польскому королю Сигизмунду III, был, напротив «возрастом не мал», но бороду не отпускал: «…ус чорн, а бороду стрижет, на щеке бородавка с волосы»{570}. Сподвижник самозванца стрелецкий голова Григорий Иванович Микулин также носил только усы — об этом свидетельствует его портрет, написанный несколькими годами ранее в Англии, куда Микулин ездил посланником. Очевидно, что в годы Смуты бритье бороды на польский манер распространилось весьма широко. Смута закончилась, но «бритобрадцы» не перевелись. Протопоп Аввакум вспоминал: «Василей Петрович Шереметев, пловучи Волгою в Казань на воеводство, взяв на судно и браня много, велел благословить сына своего Матфея бритобрадца. Аз же не благословил, но от писания ево и порицал, видя блудолюбный образ. Боярин же, гораздо осердясь, велел меня бросить в Волгу и, много томя, протолкали»{571}.