Тишина - Василий Проходцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Проснувшись чуть свет, Сагындак пошел вдоль старого русла ручья, протекавшего на дне балки. Не прошло и получаса, как он увидел шевелящуюся темную фигуру в камышах. Заслышав приближение ногайца, сидевшее в камышах существо бросилось бежать так стремительно, что догнать его хромой Сагындык, разумеется, никак не мог. Несколько раз бежавший испуганно оглядывался: был он весь перемазан грязью и кровью, на голове его топорщились немытые волосы, а лицо сплошь заросло такими же растрепанными и немытыми усами и бородой. Не оставалось сомнений: это был дикий человек, Ярымтык, который, как всем было известно, бродил по зарослям в балках и оврагах и питался мясом убитых им исподтишка людей. Долго ногайцы пытались поймать злобную тварь, но никому сделать этого до сих пор не удалось. Возможно, был это вовсе не человек, а нечистый дух, посланный Аллахом в наказание людям за грехи. Подойдя ближе к месту, где сидел Ярымтык, Сагындык увидел то, что он искал, точнее говоря, ни в коем случае не хотел бы найти: тело своей сестры. Девушка лежала совсем как живая, и черты ее лица приобрели какую-то особую, пугающе-яркую резкость и красоту. Одежда ее во многих местах была надорвана, а на теле виднелись следы укусов, из которых текла в ручей темно-красная кровь. Сагындык бессильно опустился на землю рядом с покойницей. Самым тяжелым было то, что ногаец не мог унести тело с собой, ему бы просто не хватило сил вытащить его вверх по склону оврага, а оставь его здесь – и дикий человек наверняка вернется завершить свою трапезу. Так в конце концов и случилось: просидев в раздумьях над телом с полчаса, Сагындык направился на поиски своих, оглашая степь пронзительным свистом. По дороге он наткнулся на лежавшего в траве без чувств Ивана и оттащил его в тень деревьев, и тем самым спас, скорее всего, Пуховецкому жизнь. А когда, ближе к вечеру, ногаец нашел-таки своих родных, и вместе они спустились на дно оврага, то обнаружили только смятые и залитые кровью камыши: тело же сестры Чолака и Сагындыка бесследно исчезло.
Осквернение древней усыпальницы, смерть сестры, съеденной диким человеком: все это было самыми плохими предзнаменованиями, обещавшими мало хорошего юрту в походе.
Толстое и щекастое лицо Чолака, пока Сагындык рассказывал свою историю, наливалось кровью, он качался, как болванчик, и то и дело хватался за рукоять. Наконец, ногаец не выдержал, вскочил на ноги, выхватил саблю и принялся в страшном гневе рубить все кусты и деревца, попадавшиеся ему под руку. Устав, он схватил свою домру, и принялся стискивать ее гриф, как будто это была шея невидимого врага:
– Вот, вот чтобы я сделал с тем попом, с той нечистой свиньей и с тем дикарем! – воскликнул Чолак, – В самом Стамбуле таких казней не придумали, какие бы я им устроил!
У Ивана похолодело внутри, так как ко всем адресатам угроз ногайца, за исключением, пожалуй, свиньи, Пуховецкий имел самое прямое отношение. С облегчением, незаметно ощупав себя, он понял, что потерял древний кинжал где-то по дороге, а значит оставался пока вне подозрений.
– Ну, не станем грустить! – возвестил, после долгого молчания, Чолак. – Пусть завтра умирать, а сегодня мы пьем, гуляем! Пойдем, есаул, утопим в вине наши горести.
– Верно, Чолак! Грустить – только горе плодить. А все же могу я вашей беде помочь – ответил Пуховецкий – Слышал я, что есть при хане сейчас святой человек, его молитва от всякого греха и сглаза очищает. Если доставите меня к атаману Брюховецкого куреня невредимым – обещаю, тот праведник за вас помолится, все наваждения с вас снимет.
Ногайцы с радостным видом переглянулись. Чолак крепко хлопнул Ивана по плечу, а Сыгындык сперва истово помолился, а затем принялся обнимать Пуховецкого, и, наконец, пустился в пляс.
– Пойдем, Иван-батир, пойдем! Сейчас увидишь, как гостя принять умеем! – горячо воскликнул Сагындык.
Когда трое отправились в путь через заросли поймы, уже сгустились сумерки и опустился довольно густой туман, и тем удивительнее было видеть Ивану почти за каждым деревом и за каждым кустом, внешне необитаемыми, то деревянную кибитку, то привязанных маленьких и мохнатых ногайских лошадей, а то и просто длинноволосую ногайскую бабу с парочкой таких же длинноволосых и чумазых детишек. Издалека стали слышны звуки песен, хохота и гортанной ногайской речи, и, по мере того, как Пуховецкий, Чолак и Сагындык продвигались вперед через кусты, звуки эти становились все громче. Потом среди стволов и листьев показались отблески огня, и вскоре Иван с ногайцами вышли на большую поляну, где Пуховецкий сначала почти ослеп от яркого света костра. Костер этот был неправдоподобно огромным, казалось, орда, перед выходом в поход, решила спалить все мало-мальски подходящие сухие деревья в округе. То жар, то удушливый дым при дуновении ветра обволакивали Ивана, а он щурился и тер глаза. Когда же зрение вернулось к нему, Пуховецкий был поражен и количеством, и внешним видом собравшихся на поляне кочевников. Что было самым удивительным для выходца из Сечи, так это то, что в веселии принимали участие и женщины, и дети, за исключением, разве что, самых маленьких. Многие – и мужчины, и женщины, и старики – были полуобнажены, но никого это не смущало, а выступавшие из под овчин и шкур девичьи прелести встречали лишь самые равнодушные взгляды. Для отвлеченного и непредвзятого наблюдателя, ногайским прелестницам было, пожалуй, далеко до малороссиянок, но сейчас, и особенно в том виде, в каком предстали они перед Пуховецким, дочери степей казались Ивану дьявольски соблазнительными.
– Ай, девку захотел, казак! Будет тебе девка, есаул! – приметив масленые взгляды Пуховецкого, воскликнул Чолак. Сагындык, как всегда, с большим воодушевлением закачал головой, и изо всех своих
