Операция "Вечность" (сборник) - Станислав Лем

— Который час?

— Восемь. Тебе пора.

— А почему ты еще дома?

— А где я должна быть?

— Как где? На работе.

— Я не работаю, Стеф. Когда могу, я всегда с тобой.

— Понимаю, ты уже не та. Ты другая. Кома.

— Да, я Кома. А кофе стынет.

После завтрака она сказала:

— Тебе пора, Стеф. Они ждут.

— Кто?

— Твои сослуживцы. Они ждали тебя столько месяцев. Ты не должен опаздывать.

— Надо идти?

— Да. Я буду ждать тебя.

Ее лицо пошло волнами, расплылось, растаяли полки с книгами, старые часы и все, на что он смотрел.

Он лежал на кровати Тертона, сквозь щель в гардинах светило яркое солнце пустыни и тихо шумели климатизаторы, нагнетая холодный, чистый воздух. Маятником раскачивался шлем над головой.

Засветился экран видео, и появилось лицо Норта.

— Мы ждем тебя. Корн.

— Хорошо. Иду, — отозвался он, все еще ощущая на губах вкус кофе.

По штольне, когда-то пробитой в скале. Корн прошел к лифту и дотронулся до кнопки вызова.

— Прикасайся к кнопке знаром, — сказал хрипловатый голос.

— Забыл.

— Не понимаю. Я специализирован. Прикасайся к кнопке знаром.

Он сделал так, как было ведено, и дверь лифта раскрылась. Здесь оканчивался античный мир старого бункера. Лифт был уже из новой эпохи. Корн вошел и почувствовал невесомость — кабина ринулась вниз. Падение продолжалось минуту, может, чуть дольше, потом кабина остановилась. Корн прикинул: над головой были сотни метров камня. Кабина раскрылась и вытолкнула его в коридор, который мягко подхватил его, поддерживая упругими выпуклостями, и выбросил к блестящему пузырю. Когда Корн проник в него, пузырь раздулся до размеров большого зала. Посреди стоял Норт.

— Я заждался тебя, — сказал он. — Как прошла первая ночь в нашей пустыне?

Корн хотел ответить, что первая ночь — его забота и Норту нет до этого дела, но подумал, что не за тем пришел сюда, чтоб препираться.

— Что дальше? — спросил он.

— Я буду тебя страховать, но, вероятно, ты понимаешь, что это чистая формальность. Если ты даже начнешь растворяться в своем коллоиде, мне туда не войти. Самое большее — я могу сообщить Опекуну.

— Почему не войти?

— Вход меня не пропустит. Дальше может идти только манипулянт.

— А роботы?

— Ну и роботы, конечно. Но они и без того там и никогда не выходят.

— Так что же я должен делать? Сообщить знар?

— Не шути. Тут тебя разпознают по голосу и коду, содержащемуся в белках твоих клеток. Никто, кроме тебя, туда не войдет.

— Но что я должен делать? — повторил Корн, не зная, как объяснить этому человеку, что не умеет даже пройти дальше. — Как я туда попаду?

— Не понимаю тебя, Корн. Просто пройди сквозь стену. Ну, смелее, — подбодрил Норт, видя, что Корн сделал несколько неуверенных шагов и остановился перед блестящей пленкой пузыря. — Входи в нее.

Корн сделал шаг, и пленка расступилась. Он оказался в большом овальном туннеле, который то расширялся, то сужался подобно кровеносному сосуду под напором кроветока. Корн почувствовал легкий удар в спину, и его понесло вперед. По стенам туннеля с невероятной скоростью проносились серые тени. Останови их, возможно, они оказались бы какими-то фигурами. Коридор выплюнул его в эллипсоидальный грот, освещенный белым рассеянным светом. Посреди грота находился пульт управления с креслом.

"И пульт, и кресло выглядят так, словно их привезли из музея и поставили на сцену в качестве декорации", — подумал Корн.

После обтекаемых коридоров эти знакомые ему угловатые предметы выглядели архаично..

Потом он сидел за пультом управления, глядя, как вспыхивают пучки линий на экранах, нажимая белые клавиши стимуляторов. Неожиданно сообразил, что помнит эти клавиши так же хорошо, как подушку с драконами, а их назначение знает так, словно вернулся сюда после перерыва на обед. А ведь он был уверен, что не бывал здесь никогда.

Он ожидал момента, когда линии на экранах успокоятся и заструятся медленными волнами, которые кто-то когда-то сравнил с альфа-ритмом. Кресло мягко охватывало его тело, а нажимая клавиши фонии, он слышал всеприсутствующий шум преобразованных в звуки напряжений, тех самых, которые вычерчивали кривые на экранах. Иногда ему казалось, что он находится в огромном засохшем лесу, а в кронах деревьев шумит ветер. Когда-то в детстве он видел такой лес — у деревьев уже не было листьев и стояла тишина. Тянуло дымом из далеких труб.

Он ждал, зная, что это мгновение может наступить через минуту или через час, когда сверхсистема, состоящая из миллиардов нейронов, войдет в ритм, согласованный с его собственным. Тогда в его мозге возникнет что-то вроде гипертрофированного сознания, и так будет продолжаться до тех пор, пока сверхсистема не отторгнет его, распадаясь на множество взаимодеформирующих ритмов.

Эксперимент продолжался. Линии на экранах дрожали, а он безошибочно, с точностью, источника который не понимал, управлял прекрасно знакомым процессом, словно родился с этим знанием, и оно было столь же естественным, как и рефлекс, смежающий на мгновение веки. Ему даже не надо было сосредоточивать внимания на процессе, и он управлял им ловко, без усилий.

Мысли его были о том, как жарким днем он поедет с Комой в сосновый лес, как они будут смотреть на облака, плывущие над кронами деревьев, вдыхая аромат разогретой смолы, но тут хаотические розблески на экране оборвались, утолщенная главная линия ритма искривилась, приняв форму, которую — он это знал! — можно было разложить на гармонические составляющие.

Он придвинулся ближе к экранам, неосознанным движением включил запись эксперимента и счетчики обратного отсчета, отмеряющие время, по истечении которого независимо от дальнейших обстоятельств эксперимент будет автоматически прерван. Это была страховка, и где-то на дне сознания он помнил, что сам ввел ее, вопреки мнению тех, кто утверждал, будто период слияния со сверхсистемой ограничен и система по прошествии определенного времени отторгнет его самостоятельно. Шум в динамиках стих, и он слышал только слегка искаженный тон основной частоты с периодически изменяющимся напряжением.

Белковая нейроидальная масса, ограниченная стенками каналов, была созданием более чем мыслящим. Она обладала надсознанием и при том была лишена органов чувств, которые питали бы ее информацией. Она пребыдала в том состоянии, которое не в силах представить себе человек, несравнимом даже с состоянием изолированного мозга новорожденного, в определенной степени помнящего то, что он воспринял, еще будучи мозгом плода, пребывающего в утробе матери.