Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В своей диссертации «Имя автора: историко-типологические аспекты экспрессивности» В. В. Мароши пишет: «Личностная выразительность обычно включена в понятие индивидуального стиля, номинированного авторским именем. В то же время в стилистике под экспрессивностью знака понимается „наличие связи между означающим и означаемым“[Долинин, 1978: 119], то есть прежде всего мотивированность знака, осознанность его „внутренней формы“. В дальнейшем мы будем употреблять понятие „экспрессивность“ в этом узком и конкретном смысле, избегая неопределенности эстетического и психологического толкований. Нас будет интересовать степень текстовой и поведенческой мотивированности такого неотъемлемого атрибута индивидуальности автора, как имя, возможности реализации его „внутренней формы“ в произведении и жизнетворчестве»[479].
Работая с биографическими интервью, я ловлю себя на мысли об эстетической невозможности иной номинации, нежели та, которая существует в действительности. При именовании Владимира Виталием или, например, «информантом № 1», или при полном удалении имени и сохранении общих социальных характеристик утрачивается либо искажается прочтение части содержания его высказывания.
Третья проблема заключается в том, что написание документальной прозы требует от меня ровно той же «лжи», того же художественного вымысла, той же трансформации, к которым прибегают люди, рассказывающие мне о своей жизни. Намеренное искажение фактов, описание фактов, не встречавшихся в действительности, наконец, субъективный способ отбора документальных фрагментов и фактов, как ни странно, оказываются важными и нужными. Таким образом, создавая произведение документальной прозы, я сама занимаюсь не чем иным, как мифотворчеством в том его понимании, которое я приводила выше.
Такие элементы «лжи» позволяют говорить в тексте о том, о чем прямо по разным причинам говорить невозможно, так как они, например, дискредитируют информанта или исследователя, или автора-повествователя, за маской которого скрывается исследователь. Такую роль может выполнять описание не существовавших ситуаций, но которые могли бы (по мнению/ощущению автора прозы) существовать, разделение истории одного человека на истории нескольких людей, описание встречи с человеком, не существовавшим, вкладывание собственной истории в уста сфабрикованного информанта и т. д. При этом, как и в случае с художественным вымыслом, неизбежной условностью мира, моделируемого в художественном произведении, подобные элементы «лжи» могут содержать более точный и глубокий смысл, чем элементы, содержащие описание того, что максимально близко к происходившему в действительности. Возникает вопрос: можно ли маркировать подобные элементы в своем тексте, объясняя их природу, и при этом не дискредитировав само сообщение/произведение наличием этой «лжи» и признанием в ней?
Описанную ситуацию можно оценить следующим образом: проза перестает быть документальной и приближается к художественной, а об исследовании в таком случае лучше позабыть; в конце концов, зачем пытаться имитировать науку, если можно заниматься художественной литературой, делом не менее уважаемым и важным. Все так. Но мне уже много лет грезится перспективность этих сомнительных пограничных форм, способных объединить рациональное и иррациональное в познании. К тому же высказывание сомнений и уязвимых тезисов представляется мне неплохим путем для обновления языков гуманитарных наук и организации пространства действительно междисциплинарного диалога способом балансирования между «лажей» и «ложью».
Мне вспоминается барон Мюнхгаузена из фильма Марка Захарова: его предложение добавить в календарь 32 мая, которому нет места в сетке календаря. Хочется закончить знаменитым высказыванием этого никогда не лгавшего персонажа, слегка его перефразировав: «[Мы] слишком серьезны. Все глупости на земле делаются именно с этим выражением лица… Улыбайтесь, господа, улыбайтесь». Когда мне случается быть на научных конференциях или иным образом участвовать в академических дискуссиях, иногда хочется сказать себе эти слова, спасающие от «лажи» и примиряющие с «ложью».
Популизм в организации и субъективное благополучие работников: феномены и взаимосвязи
Наталья Павлова[480]. Связь уровня субъективного благополучия (well-being) и привычек
Интерес к обретению счастья современным человеком приводит к тому, что феномен субъективного благополучия пристально изучается, в частности, в контексте факторов, приводящих к стабильно высоким показателям уровня субъективного благополучия индивида. Вопрос о способах достижения и поддержания высокого уровня субъективного благополучия индивида остается открытым, но активное исследование этой проблемы в прикладном контексте представители различных социальных направлений науки, в частности психологии, начали во второй половине XX века. В современном обществе принято быть благополучным[481]. Субъективное благополучие в самом широком смысле (well-being) – как многофакторный конструкт, являющийся сложной взаимосвязью культурных, социальных, психологических, физических, экономических и духовных факторов, представляет собой общее восприятие человеком уровня своего благополучия[482].
Имеется ли взаимосвязь между уровнем субъективного благополучия человека и сформированными привычками, учитывая, что привычка – это сложившийся способ поведения, осуществление которого в определенной ситуации приобретает для индивида характер потребности?
В исследовании использовались следующие диагностические методы: опросник социально-демографических характеристик для выявления социально значимых критериев[483] и опросник удовлетворенности жизнью Satisfaction With Life Scale[484] в русскоязычной адаптации[485].
Опросник социально-демографических характеристик включал в себя группу вопросов, ответы на которые содержали основные характеристики члена общества (пол, возраст, образование, семейное положение, место работы респондента). Градация ответов сопоставима с категориями официальной статистики.
Также предлагался опросник, сформулированный исследователями самостоятельно. Ряд вопросов был ориентирован на выявление привычных действий в повседневной жизни человека: респондентам предлагалось выбрать один из вариантов по 5-балльной шкале, где 5 – очень часто, 1 – редко.
Часть вопросов предполагала описание самих привычных действий и свободную форму ответа в виде текста.
Заключительная группа вопросов была посвящена реализации человеком привычек, имеющих характер традиции или ритуала и содержала как описания конкретных ритуальных действий, совершаемых человеком, так и ответы с использованием 5-балльной шкалы, посвященные периодизации событий.
Последний вопрос в данном блоке предлагал респонденту описать субъективные характеристики предложенной нами периодизации, от «очень часто» до «никогда», что позволяло судить о фактической временной характеристике ответов.
В исследовании приняли участие 80 респондентов, 12 мужчин и 68 женщин (85 % всей выборки). Отбор респондентов производился путем рандомизации, главным фактором отбора являлось смешение.
Возраст респондентов ограничивался только совершеннолетием (что позволило формализовать выбор взрослой аудитории). Он составил от 25 до 45 лет (76 %), при этом средний возраст – 35 лет, что соответствует критерию «молодой возраст», принятому ВОЗ в настоящее время[486]. При анализе семейного положения респондентов было выявлено практически одинаковое количество людей, находящихся в браке (51 %) и не находящихся (49 % – холостых, незамужних и разведенных), из них – не замужем и холосты 31,3 % и 7,5 % соответственно, а разведены – 11,3 %. Высшее образование у более 90 % респондентов, что является показателем высокой степени образованности респондентов выборки.
Исследование проводилось с использованием онлайн-анкеты. Респондент, давший свое согласие на участие, получал краткое описание целей и задач исследования, заполнял информированное согласие на участие и обработку персональных данных, указывая в качестве своего имени адрес электронной почты, на который впоследствии по
