Алексей Федорович Лосев. Раписи бесед - Алексей Лосев

Все вещи Солженицына он знает по радио, восхищается изображением Ленина в Цюрихе: прекрасно описан, и как показан чудовищный имморализм. Рената возразила, что, наоборот, Ленин изображен в каком-то смысле самоотверженным аскетом, готовым на бытовые жертвы ради замысла, сатанинского, и тем хуже, страшней оказывается образ. Но мораль А. Ф. понимает по-старому как страх Божий и серьезную, поверяющую себя веру, и с этой точки зрения у Ленина конечно не самоотверженность, а разверзлись бездны имморализма.

По поводу литературы перешли на Болтуна[259], который Ренате нравится всё больше. Оказалось, что А. Ф. относится к нему почти без участия, и по двум причинам. Во-первых, Зиновьев «по головам ходил». В середине войны А. Ф.

сидел от бомбежек на даче в Кратове; Павел Сергеевич Попов жил на даче своей жены, внучки Толстого, на 41 -м километре; расстояния между их домами было 15 минут пути, и они часто сходились. Прочитал я немецкую, английскую и фран¬цузскую энциклопедии на слово «логика», сказал однажды Попов, и во всех трех логика понимается как математическая. Боюсь, как бы это не докатилось до нас. Не может быть, возразил Лосев, чтобы у нас внедрился такой формализм. А вот всё-таки боюсь, настаивал Попов, и впоследствии оказался прав. Оба преподавали тогда в МГУ, пользуясь тем, что Сталин решил ввести в университетах этику, ло¬гику, классическую филологию и еще что-то из древних дисциплин. В 1944 году Лосеву устроили проработку [260]; устроил Белецкий, руга¬ли за метафизику, мракобесие и обскурантизм. Асмус на обсуждение не пришел, а Попов странным образом выступил против старого приятеля, о жизни которого знал с давних пор, может быть, гораздо больше чем кто бы то ни было. Этим Попов купил себе возможность еще года два или три оставаться в университете. Лосева перевели в Ленинский педагогический институт, своего рода место ссылки. Там он познакомился с Азой Алибековной, которая тоже не имела воз¬можности, по причине своих родителей, поступить учиться ни в какое другое место. Александров, который тогда заведовал в ЦК наукой или культурой [261], якобы сказал: «Ну, пусть Лосев будет в Ленинском институте... А Попов и Асмус могут пока остаться в МГУ». А. Ф. пе¬рестал с тех пор общаться с Поповым и даже не знает теперь, что тот написал о нем в своих воспоминаниях. Потом Попова застали в цер¬кви и потребовали, чтобы он представил объяснение в том же духе, в каком он его сразу было высказал устно, но в письменном виде, т. е. что он хотел «посмотреть на исполнение обрядов». Попов дотянул до своей смерти и всё же такое объяснение не написал, хотя в соавторс¬тве с каким-то молодым человеком в мало кому известных Ученых записках поместил статью о вреде обрядов. Главное произошло по¬том. К 1947 году пришел с войны Зиновьев и как раз своей математи¬ческой логикой пошел против классической, «метафизической». По¬пова сняли с его главных курсов, а потом придумали специально для него «историю логических учений». Из-за Зиновьева должны были уйти и некоторые другие люди. Правда, потом вытеснили самого Зиновьева. Но с нами, слабосильными, ущербными, с миллионщиком (отец был суконным фабрикантом) Поповым Зиновьеву справиться было легко.

А вот вторая причина, почему Зиновьев не нравится Лосеву, для которого края философии и веры сходятся во всеобъемлющем символизме: презрение к диалектике, дьяволектике, диа-дурочке, плоский позитивизм.

Рената восторгалась этими рассказами. Записывает ли что-нибудь А. Ф.? Нет, ничего. Нас отучили записывать в 30-е годы, сказала Аза Алибековна. Записывать, вести дневники тогда отучились даже дети.

Как-то разговор снова перешел на Флоренского, и А. Ф. совсем разгулялся. Пошел рассказ о том, как в 30-м году, когда А. Ф. посадили на 11 месяцев, он в Бутырках говорил с епископом Феодором[262]и спрашивал, как он, епископ Феодор, мог в ноябре 1912 назначить Флоренского редактором «Богословского вестника». — «Да потому что никого уже не оставалось верующих. Тареев безбожник, Попов [263] тюбингенец, и так далее». О тюбингенце Алексею Федоровичу рассказывал в свое время и сам Флоренский; после его лекции, где каждая фраза Евангелия возводится к разнообразным источникам, выходишь с потерянным чувством, а где же Евангелие? Нет его! Научитесь им доказывать, молодой человек, говорил Лосеву Флоренский, что есть достоверность Евангелия как целого. Самому Флоренскому удалось найти такое армянское Евангелие (или отрывок?) 2-го (предположительно?) века, где есть стихи, объявленные у тюбингинцев позднейшими послесоборными вставками.

3. 7. 1978. В пятницу 30 июня утром я стал неожиданно думать, что Лосевы не звонили с Пасхи и что они переезжают. За завтраком позвонила Аза Алибековна. В субботу 1 июля я был на их переезде. А. А. сказала, что А. Ф. почти не спал и утром она едва его добудилась. На даче у Спиркина опять три голодные собаки, одна из которых утащила громадный батон колбасы при мне; я

даже и не стал отнимать, представив себе их голод. Майя зато очень полна. Александр Георгиевич растерян, глуховат и криклив. Он долго сплетничал с А. Ф. о передвижениях в Академии, жалуясь на всеобщую философскую некомпетентность, потом они внезапно перешли на собак. Одна пропала, а я думаю, что ее погубили. Я давал Малышу хлеб и сосиску отдельно, он ел и то и другое.

А. А. радовалась вышедшей в Детгизе книге о Платоне, где А. Ф. принадлежат 8 и 14 главы, мемориальной доске, установленной ее деду на их доме в Орджоникидзе, своей опубликованной работе о Дионисии как гимнографе. Я согласился, что это ее открытие: я не знаю, кто бы еще так разбирал Ареопагита, а это открывает ключ и к атрибуции, и к жанру, и к позднему происхождению Ареопагитик.

А. Ф. постепенно разгулялся. Он даже выпил прекрасного псоу из обкомовских подвалов Орджоникидзе, объявив, правда, что может пить разве что только как на пире во время чумы. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю», возгласил он, когда пил второй раз. Меня поразило, как его мучит воспоминание о 30-х годах. Я ведь был подлипала, говорил он снова[264], я ведь выходил на кафедру и говорил, что, товарищи, никаких индоевропейских языков не существует, это реакционная теория об арийском племени. Лосев ведь был такой подлиза и верноподданный. А после своих выступлений плакал и каялся: что же это я говорил?

— Но, Алексей Федорович, ваш тон всегда многозначительный; возможно, слушателям западала другая мысль, что, может быть, всё-таки эти индоевропейские общности есть?

Аза Алибековна быстро меня прервала, переведя разговор на кавказские сказки: о посещении Макаевым католикоса[265], о Константине Гамсахурдия, который встретил Белецкого в своем миллионном парке, держа сокола на руке в кожаной перчатке, а рядом гуляли олени. «Да как же? — с провокативным злорадством спросил Лосев, — ведь Звияд раскаялся?» Володе Жданову Лосев деловито и обстоятельно объяснял, почему нельзя иметь землю и держать огород: ты посадил цветы, вышел в од