Imprimatur - Рита Мональди

– Да что вы об этом знаете! Только и толкуют о христианах и османах, католиках и протестантах, верных и неверных, как будто они и вправду существуют среди верующих: здесь римские католики, там галликанцы и так далее. Но алчность и жажда власти не нуждаются в иной вере, они сами себе вера.

– Да как же это! Утверждать, что христиане и турки – одно и то же… слышал бы вас отец Робледа.

Но Дульчибени его уже не слушал. Он продолжал судорожно втягивать ноздрями содержимое табакерки, а в голосе его время от времени прорывалась такая лютая ненависть, что было ясно, какую нестерпимую боль причиняет ему метод лечения, избранный Кристофано. Я держал его крепче некуда, а сам отводил глаза в сторону, что было не так-то просто в той позе, в какой находился я сам.

И вдруг нашего пациента прорвало: в нем вскипел такой гнев против Бурбонов, Габсбургов, Стюартов и Оранского дома вместе взятых, что никому не показалось бы мало. А поскольку Кристофано как добрый тосканец принял сторону Бурбонов (состоявших в родстве с герцогом Тосканским, правителем и его родного города Сиены), Дульчибени с особенным неистовством обрушился на Францию.

– Что сталось с прежним дворянством, которым так гордилась эта нация? Дворянчики, что толпятся ныне при дворе, – сплошь бастарды! Конде, Конти, Бофор, герцог Мэнский, герцог Вандомский, герцог Тулузский… Их именуют принцами крови. Но о какой именно крови идет речь? Давайте разберемся. Крови тех шлюх, с которыми спал король-Солнце или его дед Генрих Наваррский! А уж этот-то выступил с войском в Шартр с одной целью – заполучить Габриель д'Эстре[164], которая, прежде нежели лечь с королем, потребовала назначения своего отца на должность губернатора города, а брата – архиепископом. Ей удалось задорого продать себя королю, даже после того, как она побывала в постелях Генриха III (это принесло старику д'Эстре шесть тысяч дукатов), банкира Замета, герцога де Гиза, герцога Лонгвильского и герцога Бельгардского. И все это, несмотря на двусмысленную репутацию ее бабки – любовницы Франциска I, папы Климента IV и Карла Валуа. Что же удивительного в том, – Дульчибени перешел на крик, – что крупные вассалы короля возымели охоту очистить королевство от этих мерзостей, разделавшись с Генрихом Наваррским. Но было уже слишком поздно! Слепая власть к этому времени всех их безжалостно обобрала и раздавила.

– Сдается мне, вы несколько преувеличиваете, – отозвался Кристофано, на миг оторвав взгляд от заднего прохода пациента и с беспокойством переводя его на лицо.

Я, со своей стороны, также считал, что Дульчибени излишне горячится. Даже с учетом того, какую боль причиняло ему прижигание, вопросы Кристофано, скорее носившие характер дежурных, не заслуживали такого накала страстей. Дрожь в членах свидетельствовала о необычайном нервном возбуждении господина в летах. Тот порошок, которым он то и дело потчевал свой нос, явно не успокаивал его. Мелькнула мысль: будет нелишним донести обо всем этом аббату Мелани.

– Послушаешь вас, так ни в Версале, да и ни при одном другом дворе вообще нет ничего хорошего.

– Версаль! И вы говорите о Версале, где что ни день попирается благородная кровь предков! Что сталось с рыцарством? Сбилось в кучу вокруг короля и его ростовщика Кольбера, все в одном-единственном дворце, и занято тем, что проматывает свое достояние на балы и охотничьи забавы, вместо того чтобы защищать поместья своих славных предков?

– Но, введя такой порядок, Людовик XIV положил конец заговорам, – возразил Кристофано. – Его дед король умер от удара кинжалом, отец был отравлен, он сам ребенком испытал ужасы Фронды! Пусть уж все будут в одном месте, на виду.

– Это-то верно. Но ведь он присвоил себе достояние французской знати. И не понял, что прежде распыленная по всей стране знать оставалась лучшей опорой власти на местах, хоть и представляла угрозу центру.

– Что вы имеете в виду?

– Монарх может держать королевство в узде, только если у него повсюду верные подданные. Людовик же поступил наоборот: объединил аристократию в одно целое. А у целого есть только одна шея, и если народу вздумается ее перерезать, достаточно будет малого.

– Ну уж этому никогда не бывать! – вскипел тут и Кристофано. – Народ Парижа не станет обезглавливать дворян. А король…

Дульчибени гнул свое, не обращая больше никакого внимания на возражения Кристофано и перейдя чуть ли не на крик:

– История не пожалеет этих шакалов, нацепивших на себя корону, пьющих человеческую кровь и заедающих детьми, этих злодеев, посылающих своих рабов на бойню всякий раз, как кровосмесительная страстишка пробуждает в них дух разрушения.

Он чеканил слова, яростно поджимая бледные дрожащие губы, так, словно был на трибуне, а не стоял на четвереньках, обнажив задницу, с носом, замаранным порошком, который он так усердно вбирал в себя ноздрями. Я невольно вздрагивал, Кристофано притих. Казалось, на наших глазах свершается излияние затуманенного или одурманенного рассудка.

Стоило Кристофано закончить мучительную процедуру лечения, он, по-прежнему не говоря ни слова, заложил кусок тонкой ткани между ягодицами пациента, собрал инструменты и двинулся к выходу. Дульчибени со вздохом повалился на бок и застыл.

Как только обличительная речь г-на из Марша была мною доведена до сведения моего наставника, тот убежденно сказал:

– Отец Робледа был прав. Кто же тогда янсенист, если не он?

– Отчего вы так в этом уверены?

– По двум причинам. Первая: янсенисты на дух не переносят иезуитов. Речь Дульчибени против Общества Иисуса, которую ты передал мне в прошлый раз, как раз в этом ключе. Иезуиты – шпионы, предатели, поощряемые папами и все в таком духе – обычный набор нападок на орден Святого Игнатия.

– Вы хотите сказать, что это не так?

– Отчего же, напротив, это совершенно справедливо. Но только янсенисты не боятся открыто возвещать об этом. А наш сосед как раз не боится, к тому же поблизости лишь один иезуит – трус Робледа.

– А кто они, эти янсенисты?

– Церковь при своем основании была чиста, как ручей в истоке. Евангельские истины уже не столь очевидны, как прежде. Чтобы вернуться к первоосновам, нужно подвергнуться суровым испытаниям: покаянию, унижению, отречению. А пока предаться милостивой деснице Господа, отрекшись навек от мира и пожертвовав собой ради любви к Богу.

– Отец Робледа сказал, что янсенисты предпочитают одиночество…

– Это верно. Они склонны к аскезе, суровому образу жизни. Ты, конечно, заметил, как его передергивает всякий раз, как Клоридия к нему приближается, – усмехнулся аббат. – Само собой, янсенисты запредельно ненавидят иезуитов, которые позволяют себе свободу совести и поступков. В Неаполе находится один из крупных центров последователей Янсения.

– Вот почему он обосновался в этом городе.

– Быть может. Жаль, что янсенистов тут же обвинили в ереси за истолкование теологических вопросов, которых я не стану излагать тебе прямо сейчас.

– Понятно. Дульчибени, возможно, из еретиков.

– Это не самое главное. Обратимся ко второй причине.

– Какой же?

– Ненависть, питаемая ими по отношению к государям и правителям. Это чувство – как бы сказать? – не слишком янсенистское. Такое сосредоточение на королях, инцесте, королевских шлюхах, бастардах, на дворянах, утрачивающих сословное достоинство и мельчающих, – все это из области тем, подстрекающих к бунту, беспорядкам, стычкам с властями.

– И что же?

– Да ничего. Только подозрительно. Откуда эти убеждения и куда они могут завести? Мы много чего о нем знаем и в то же время почти ничего.

– Может, с этим связаны и его слова о братьях, сестрах, ферме, о типах, подлежащих уничтожению.

– Ты имеешь в виду его странные переговоры с Тиракордой? Сегодня ночью кое-что должно разъясниться.

Седьмая ночь С 17 НА 18 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА

Дрожащий свет свечей проникал в щель из кабинета Тиракорды, пока Дульчибени усаживался и ставил на стол бутыль, наполненную зеленоватой жидкостью. Доктор достал чарки, так и не пригодившиеся в прошлую ночь, когда была разбита фляга, принесенная гостем.

Мы с Атто привычно затаились во тьме соседней комнаты. Проникнуть в дом на этот раз было труднее, чем прежде: одна из девушек, бывших в услужении Тиракорды и его жены, долго прибиралась в кухне, и пришлось торчать в каретном сарае в ожидании, когда она уйдет к себе. Потом мы еще некоторое время прислушивались и вошли лишь после того, как в дверь постучался Дульчибени. Хозяин встретил его и препроводил в свой кабинет на втором этаже.

Самого начала разговора мы не слышали, а когда стали подслушивать, снова столкнулись с чем-то совершенно непонятным.

– Повторяю, – потягивая вино, довольно говорил Тиракорда. – Белое поле, черные семена, пятеро работников трудятся под руководством двоих других. Но это же так просто!