Мы - живые - Айн Рэнд

— Отец, поверь мне, если бы я мог что-либо сделать, я бы… Я пытался, но…

— Не будем спорить. Я не спрашиваю тебя, можешь ли ты что-нибудь сделать. Я знаю, что можешь. Ты только скажи мне — «да» или «нет». Но знай, если твой ответ будет отрицательным, Виктор, между нами все кончено. В таком случае у меня нет больше сына. Хватит, Виктор, я и так простил тебе слишком многое.

— Но, отец, это абсолютно невозможно и…

— Виктор, я предупредил, если скажешь «нет», ты мне больше не сын. Подумай о тех потерях, которые мне пришлось пережить за последние несколько лет. Итак, я жду твоего ответа.

— Я ничего не смогу сделать.

Василий Иванович медленно выпрямился. Его застывшее морщинистое лицо не выражало никаких чувств. Он направился к двери.

— Куда ты? — спросил Виктор.

— Тебя это больше не касается, — сказал Василий Иванович. Мариша и Ася сидели за столом в гостиной, уставившись на тарелки. Обед уже остыл, но они к нему так и не притронулись.

— Ася, — позвал Василий Иванович, — одевайся.

— Папа! — Мариша вскочила, с грохотом отодвигая стул, впервые за все время совместной жизни она обратилась так к Василию Ивановичу.

— Мариша, — мягко произнес Василий Иванович, — я позвоню через несколько дней… когда найду жилье. Пришлете мне оставшиеся вещи?

— Вам нельзя уходить отсюда. — Маришин голос дрогнул. — Без работы, без денег… Это ваш дом.

— Это дом твоего мужа, — поправил Василий Иванович. — Пойдем, Ася.

— Могу я взять с собой свои марки? — пробормотала Ася.

— Бери, если хочешь.

Мариша сидела на подоконнике, прижимаясь лицом к стеклу. Всем своим телом она содрогалась в глухом рыдании. Василий Иванович брел с поникшей головой, опустив плечи; в свете уличного фонаря Мариша поймала взглядом полоску белой шеи, которую не прикрывали ни черная меховая шапка, ни высокий воротник старого пальто; рядом, на пятках пробираясь через коричневую грязь, покорно плелась Ася; Василий Иванович держал ее за ручку, которая по сравнению с его огромной фигурой казалась совсем крошечной; к груди Ася бережно прижимала альбом с марками.

В последний вечер перед этапом Кира пришла в ГПУ на свидание с Ириной. На восковом лице Ирины застыла мягкая улыбка; она смотрела на Киру нежным, отсутствующим взглядом, по ее глазам было видно, что мыслями она была где-то очень далеко.

— Я пришлю тебе варежки, —- пыталась шутить Кира, — из шерсти. Только предупреждаю, вязать их я буду сама, поэтому не удивляйся, если не сможешь их надеть.

— Нет, Кира. Лучше пришли мне свою фотокарточку. Это будет забавно: Кира Аргунова за спицами!

— Кстати, — заметила Кира, — ты так и не подарила мне обещанную картину.

— Да, ты права. Все мои картины забрал папа. Скажи ему, чтобы он отдал тебе ту, которая тебе понравится. Объясни ему, что я велела. Но все равно это будет не то, что я тебе обещала. А обещала я тебе настоящий портрет Аео.

— Подождем до твоего возвращения.

— Мне это приятно слышать, Кира, — попробовала улыбнуться Ирина, — только я не маленькая и все понимаю. Я не боюсь. Помнишь, как отправляли в Сибирь студентов университета. Никогда они уже не вернутся. Цинга или чахотка свалят их… Я готова к этому.

— Ирина…

— Успокойся, не будем давать волю чувствам, даже если видимся мы с тобой последний раз… Я хотела спросить тебя, Кира. Если хочешь, можешь не отвечать. Просто мне любопытно: что у тебя с Андреем Тагановым?

— Вот уже около года я его любовница, — пояснила Кира. — Так получилось, что тетя Лео в Берлине никак не…

— Я так и полагала. Бедная ты, Кира. Еще не известно, кому из нас нужно запастись мужеством.

— Мне будет страшно толычо в тот роковой день, когда я сдамся. А этот день никогда не настанет.

— А я уже сдалась, и все равно ничего не боюсь. Я только хочу понять одну вещь. Но мне кажется, никто не сможет объяснить мне этого. Ясно, что меня ждет смерть. Я все понимаю. Но не могу до конца поверить в это. Все так странно. Сначала жизнь тебе кажется чем-то очень дорогим и необыкновенно прекрасным, подобно священному сокровищу. А теперь, когда моя жизнь на исходе, никому до этого нет никакого дела. И что самое главное — никто не хочет понять, что значит для меня моя жизнь, это мое сокровище и что в ней скрыто нечто, что обязательно надо понять и оценить. Откровенно говоря, я и сама не осознаю всей ее ценности. Нам всем нужно в чем-то разобраться, Кира. Но в чем? В чем?

Политзаключенных везли в отдельном вагоне; на винтовках у охранников сверкали штыки. Ирина и Саша сидели на деревянных полках друг против друга; они проехали вместе половину пути и теперь подъехали к узловой станции, где Ирину должны были пересадить на другой поезд. Темные окна вагона блестели, как будто обратная сторона стекол была обклеена лакированной кожей. Только налипшие пушистые хлопья снега свидетельствовали о том, что где-то за окном есть земля, облака и черное небо. Высоко под потолком раскачивался фонарь. Казалось, что при каждом стуке колес язычок пламени вспархивал и, подобно мотыльку, делающему круги над венчиком цветка, возвращался на свое прежнее место, на фитиль. Сидевший в одиночестве у окна юноша в старой зеленой студенческой фуражке слабым, заунывным голосом, в котором звучала усмешка, напевал сквозь зубы:

Эх, яблочко, куда ж ты котишься?

Саша и Ирина держались за руки. Ирина улыбалась, пряча подбородок в старый шерстяной шарф. Руки ее замерзли, изо рта шел пар.

— Нас не должны пугать эти десять лет, — шептала Ирина. — Срок не такой уж большой, как кажется. Знаешь, один философ, не помню, как его зовут, но это и не важно, сказал, что время — это иллюзия или что-то в этом роде. Время может идти быстро, если мы не думаем о нем. Мы все еще будем молоды, когда… когда выйдем на свободу. Давай пообещаем друг другу не думать ни о чем другом. Обещаешь?

— Да, — тихо промолвил Саша, глядя на руки Ирины. — Если бы я только не ..

— Ты же давал мне слово, что никогда не будешь вспоминать об этом. Дорогой, неужели ты не понимаешь, что для меня было бы намного тяжелее остаться дома, в то время как тебя отправляют в Сибирь. Теперь же я чувствую, что у нас с тобой что-то общее. Ведь правда.

Саша ничего не сказал, а только опустил голову ей на колени.

— Послушай, — тихо сказала она, прильнув щекой к его светлым волосам, — я знаю, что не всегда будет легко сохранять присутствие духа. Иногда возникает мысль: что толку быть смелым ради собственной гордости? Поэтому давай договоримся, что попробуем выстоять ради самих себя. Когда тебе будет очень плохо, просто улыбнись — и вспомни обо мне. Я буду поступать так же. И тогда мы останемся вместе. Запомни, очень важно хранить присутствие духа. Попробуем продержаться как можно дольше.

— Для чего все это?! — пессимистически возразил Саша. — У нас все равно не хватит сил.

— Саша, не говори так. — Приподняв его голову, Ирина посмотрела ему прямо в глаза. В ее взгляде, казалось, отражалась вера в каждое сказанное ею слово. — У нас крепкое здоровье. И кроме того, я уверена, что все эти рассказы о голоде и чахотке слишком преувеличены. Не так страшен черт, как его малюют.

Раздался скрежет колес. Поезд сбавлял ход.

— Господи, — простонал Саша, — разве уже станция?

Состав дернулся, и колеса застучали все быстрее и быстрее.

— Нет, — облегченно выдохнула Ирина, — еще нет.

Студент у окна продолжал завывать в такт колесам:

Эх, яблочко, куда ж ты котишься?

Он не спеша, с расстановкой повторял слово за словом, как будто в каждом из них заключались одновременно и вопрос, и ответ, подтверждавшие какую-то его мысль:

Эх… яблочко… куда… ты… котишься…

— Послушай, — шепотом обратилась Ирина к Саше, — знаешь, что мы сделаем? Иногда мы будем смотреть на луну — луна же везде одна, — таким образом мы будем смотреть вместе на одно и то же.

— Это будет здорово.

— Я сначала хотела выбрать солнце, но я не думаю, что там, куда мы едем, оно частый гость, поэтому…

Тут Ирина закашлялась, содрогаясь всем телом, прикрывая рот рукой.

— Ирина, — закричал Саша, — что с тобой?

— Ничего страшного, — улыбнулась Ирина, переводя дыхание. — Просто немного простудилась. Камеры в ГПУ плохо отапливаются.

За окном мелькнул свет фонаря. Затем все вновь погрузилось в темноту, только снежинки бесшумно бились об оконное стекло. Но продрогшие от холода Ирина и Саша продолжали сидеть, уставившись в окно.

— Кажется, подъезжаем, — заметила Ирина.

Саша выпрямился. Его медного цвета лицо было темнее волос. С неожиданной решительностью в голосе он спросил:

— Ирина, если они разрешат, мы будем писать друг другу письма… каждый день?

— Конечно, — успокоила его Ирина.

— Ты будешь посылать мне в письмах свои рисунки?