Всадники - Жозеф Кессель

Он внезапно умолк и опустил голову. Он обещал Мезрору не приставать к больному гостю с разговорами. Но Уроз сам спросил:

– А что они рассказали?

– Что смертельно устали и проголодались, – ответил мальчик. – Больше ничего. Наверное, они уже спят в большой юрте.

– Ладно, – сказал Уроз.

И охотники, и дичь по обоюдному молчаливому согласию решили ничего не рассказывать.

– Очень хорошо… – прошептал Уроз.

Но кто был охотником и кто – дичью? Теперь Уроз уже не знал. Мысли его путались… Воздух в юрте был тяжелый и смрадный. Хотелось спать, но эта духота и вонь… Шея оперлась о седло, и он открыл глаза. Инстинкт самосохранения запрещал ему поддаваться этому оцепенению. Оно было какое-то недоброе, в нем отсутствовала откровенная простота сна, зато чувствовалось нечто скрытное, вязкое, как тина в топком болоте. Не покой его ждал, а погружение на дно.

«Яд от гниения захватывает меня все больше и больше, – думал Уроз. – Если он усыпит меня, я сгнию до конца…»

Но как он ни старался, ресницы то и дело слипались. Его начало охватывать безразличие: жизнь ли… смерть ли… поражение… слава… Он опять открыл отяжелевшие веки. Собрал все силы. Но он чувствовал, что еще раз ему это сделать не удастся…

– Кадыр, – прошептал Уроз, – прибавь огня в фонаре, поставь его мне на живот и позови отца.

Скоро пришел Мезрор. Уроз видел только смутные очертания, только смутный контур лица пастуха. Веки его покраснели, глаза затуманились слезами от долгого смотрения на яркий огонь фонаря.

– Чем я могу тебе помочь? – спросил Мезрор.

– Осмотри рану, – попросил Уроз.

– Я видел… Ее уже ничто не скрывает, – сказал Мезрор.

– Ну и как? – спросил Уроз.

Взгляд пастуха еще раз скользнул по отвратительному месиву, состоявшему из болтавшегося на сломанной ноге черно-синего распухшего, оголившегося мяса, обрывков тряпок, прилипших к углублениям в ране, торчащих, проткнувших кожу острых обломков костей.

– Старое и очень обильное нагноение, – сказал Мезрор.

– Ну и как? – повторил Уроз.

– Если хочешь жить, то надо этой же ночью отделаться от ноги, – был ответ Мезрора.

– Возьмешься? – спросил Уроз.

Старик сильно сморщил лоб, так что брови от белой шевелюры отделяла лишь узкая полоска кожи. Он ответил:

– Я столько раз лечил животных, что, надеюсь, смогу помочь и человеку.

– Но чтобы никто не знал, – сказал Уроз.

– Только сын мой, а за него я ручаюсь, – пообещал Мезрор.

– Начнешь сейчас? – спросил Уроз.

– Нет, – ответил Мезрор. – Сначала проверю, что в той юрте все крепко спят.

– Отодвинь фонарь, – попросил Уроз.

Невидимый ему фонарь, стоявший по другую сторону седла, наполнял юрту ровным и слабым светом. Теперь ни снаружи, ни внутри него ничто не мешало Урозу расслабиться, предаться сну, которому он так сопротивлялся. И он погрузился в забытье, словно в пучину каких-то мутных вод.

Время от времени сквозь окружавшую его муть пробивались, почти доходя до его сознания, разные ощущения: позвякивание металла… странный жар… запах жира… Вдруг словно огонь коснулся его ресниц, а на лицо упал водопад холодной воды.

Выпрямив торс, сжимая пальцами плетку и кинжал и ничего не понимая, Уроз увидел перед собой яркое пламя фонаря, а над ним – орлиный нос крючком. Уроз провел рукой по лицу. Оно было все мокрое.

– Пришлось оросить немного, – сказал Мезрор. –

Ты никак не просыпался.

Уроз закрыл глаза, вновь открыл. У его изголовья Кадыр рвал на полосы чистую рубаху. У его ног, на раскаленной жаровне, стоял пузатый котел. Возле жаровни лежали топорик и длинный нож. Взгляд Уроза остановился на блестящем металле и сверкающем лезвии отточенных инструментов. Он выпустил из рук свое оружие и быстрым жестом, опередившим движение его мысли, прикрыл ладонями рану. И так же быстро убрал их. Естественная реакция стыда вернула его к нормальному восприятию самого себя и окружающего мира.

Голова его опустилась обратно на седло. Он скрестил руки на груди и сказал:

– Клянусь Пророком, я готов.

– Пока еще нет, – ответил глава пастухов.

Он порылся в кармане чапана и вынул оттуда длинную, тонкую, прочную веревку.

– Приподымись, – кивнул ему Мезрор. – Я должен тебя привязать.

Уроз выпрямился, опять с кинжалом в руке, и свистящим шепотом проговорил:

– Никто… никогда… кровью своей клянусь.

Мезрор спросил у сына самым мирным голосом:

– Кадыр, сколько сильных пастухов удерживают барана, когда ему что-нибудь отрезают?

– Не меньше двух, – ответил мальчик.

– Я не скотина какая-нибудь, – возразил Уроз.

– Именно поэтому я и не могу рисковать, – заметил Мезрор.

Слова эти были сказаны совершенно безразличным тоном. Обычно такие живые глаза под черными бровями на этот раз ничего не выражали.

«Он настроен очень решительно», – подумал Уроз.

Он взглянул на веревку. Взглянул на бесформенную ногу выше лодыжки, раздувшуюся и гноящуюся… прошептал:

– Я никогда не прощу тебе этого.

И протянул Мезрору обе руки.

– Не так, – покачал головой старейшина пастухов.

Он схватил руки Уроза, завел их за шею и связал запястья так крепко, что веревка впилась глубоко в кожу, прихватил поясницу, здоровую ногу у колена, затем у лодыжки, и закрепил веревку под подошвой ноги последним, надежным узлом. Потом перевернул Уроза на спину, снял с него чалму, скомкал ее и засунул в рот в качестве кляпа.

Уроз не сопротивлялся. Делом чести теперь он считал выдержать самое худшее, не дергаясь. Но все произошло так быстро, движения рук пастуха были так точны, что чопендоз не успел ни понять, ни почувствовать боль.

Мезрор встал на колени. На его худых щеках скулы выпятились, как шляпки огромных гвоздей. Левой рукой он схватил Уроза за ляжку и изо всех сил прижал его к земле. Кадыр поднял над ней фонарь и дал Мезрору топор. В белесом, резком свете блестящее лезвие поднялось и упало, поднялось и упало. Уроз видел лишь игру теней на стене юрты, напоминающую жесты палача. При этом он ощущал лишь тупую, глухую боль. Пока из-за скорости удара Уроз не успел среагировать на боль перерубаемой кости. Мезрор сменил топор на нож и, не давая жертве времени на осознание того, что происходит, перерезал мышцы и кожу и оттолкнул ногой кусок вонючей падали.

«Как, уже? Тогда зачем кляп? Зачем веревка? Столько унижения! Зачем?» – подумал Уроз. И тут же потерял способность размышлять.

Мезрор, встав коленом ему на живот, приподнял обрубок ноги, а Кадыр наклонил раскаленный котел. Тут мир теней на стенах юрты, белесое солнце фонаря, внезапно открывшееся красное пекло жаровни, потрескивание ошпаренной кожи, отвратительное дыхание кипящего жира и еще более отвратительный запах обваренного мяса сплелись вместе, расплавились и унеслись прочь в хлынувшем потоке нестерпимой боли. Гордость и мужество Уроза были готовы противостоять испытанию топором и ножом. Но они не помогли ему, когда на культю полилось кипящее сало.

Все тело его содрогнулось от совершенно животного бунта. Тщетно. Путы лишь сильнее впились в тело Уроза. Колено, давившее на живот, еще сильнее спрессовало внутренности, в то время как беспощадные руки ни на секунду не отпускали то, что осталось от ноги, и продолжали пытку. На культю хлынула струя жидкого огня… еще одна… и еще. Мышцы Уроза, которые ему больше не подчинялись, напрягались и сжимались с безумной силой, пытаясь вырваться из узлов туго затянутой веревки. А обезумевшие зубы грызли ткань кляпа. Рот переполнился слюной. И он истошно вопил, беззвучно вопил в тряпку.

Котел опустел. Кадыр тщательно вытер его дно и края куском разорванной чистой рубашки и еще горячей тряпкой обвязал ошпаренную культю, из которой уже не шла кровь.

Уроз дергался все слабее и слабее. Когда мальчик кончил обвязывать ногу, тело раненого лежало без движения. Мезрор тихо опустил на землю то, что осталось от ноги, вынул кляп и развязал веревку. Уроз не шевелился. Мезрор взял за пальцы отрубленную ниже колена ногу, валявшуюся на земле, и вышел из юрты. Немного спустя ночную тишину нарушил удаляющийся топот галопа.

– Он вернется, не беспокойся, – пообещал Кадыр. – Только отвезет подальше от стоянки твое несчастье.

Но Уроз не слышал его. Он потерял сознание.

– Он скоро вернется, клянусь, клянусь тебе, – воскликнул Кадыр.

Теперь он говорил это для себя. Отец оставил его одного с гостем в обмороке. Одного! Какое доверие! Какая честь! Но чем он может помочь неподвижно лежащему человеку, у которого ни глаза не смотрят, ни язык не говорит, ни голова не работает? А что если тот умрет, пока он его сторожит? Что скажут любимые глаза отца?

Кадыр склонился над Урозом, прислушиваясь к его неровному дыханию… К свистящему, хрипящему дыханию, которое слабело… слабело… останавливалось… Нет, еще не совсем… Вот опять хрип… Сердце мальчика билось в унисон с неровным дыханием. Тревога стала нестерпимой. Больше не смотреть на желтое восковое лицо и не вслушиваться в это прерывистое дыхание… Он встал, посмотрел вокруг себя. «Какой беспорядок! – подумал он. – Отец пристыдит меня».