Цемах Атлас (ешива). Том первый - Хаим Граде

— Вы слышали это от вашего директора ешивы или сами видели это у Рамбама? — спросил реб Авром-Шая.

Хайкла-виленчанина это обидело: почему он обязательно все должен слышать от директора ешивы? Шия-липнишкинец и Йоэл-уздинец бегали на смолокурню, чтобы показать свои познания в Торе и остроту ума. Он покажет свои знания в философии. Хайкл ответил, что прочитал это собственными глазами в «Море невухим»[216]. Эта книга есть в книжном шкафу его отца. Он знает, что до сорока лет нельзя изучать философию, потому что от этого можно испортиться. Но ему можно, ему это не повредит. Директор же ешивы говорит, главным образом, против философии. Он всегда говорит о человеке и его недостатках. У директора ешивы мир делится на малое число великих людей и на всех остальных — маленьких людей. Он, Хайкл, не согласен с этим. Конечно, есть великие люди. Однако то, что мир делится на великих и маленьких людей, как лес состоит из больших и маленьких деревьев, с этим он не согласен.

— Ваш директор ешивы прав. Не вы, — улыбнулся в усы реб Авром-Шая. — Люди делятся не только как деревья в лесу. Они делятся по размеру, на большие и маленькие номера, как калоши.

Это сравнение людей с калошами не понравилось Хайклу. Однако ему очень понравилось, что Махазе-Авром прислушивается к его словам, и он заговорил с еще большим пылом. Мир говорит, что даже великий человек часто делает маленькие ошибки. Директор ешивы реб Цемах говорит, что большой человек может делать только большие ошибки, а не маленькие и что и по ошибкам можно распознать великого человека. Кто был большим грешником, чем Иеравам бен Неват[217]? Он уговорил десять колен поклоняться золотым тельцам, которых он воздвиг в Бейт-Эле и в Дане. Мудрецы Талмуда рассказывают, что Всевышний сказал ему: «Покайся! Я, ты и сын Ишая[218] будем вместе прогуливаться по саду Эдемскому». Спросил Иеравам бен Неват: «Кто во главе?» А когда Всевышний ответил ему, что первым будет сын Ишая, Иеравам отказался вернуться с покаянием, потому что не хотел быть вторым после царя Давида. Директор ешивы реб Цемах говорит на это: «Ерунда». Каждый, кто знает начала счета, каждый лавочник понял бы, что ему лучше быть вторым в раю, в одной компании со Всевышним и с царем Давидом, чем в аду. Иеравам бен Неват понимал это не хуже самых умных из лавочников. Тем не менее он предпочел пропасть в аду, лишь бы не быть вторым на том свете точно так же, как он не хотел быть вторым на этом свете. «Великий человек, — говорит директор ешивы, — это прежде всего человек с великими чувствами, и в своих недостатках он тоже велик и силен, а не мелок и слаб».

— Это же говорит Гемара. «У всякого, кто больше ближнего своего, соблазн зла тоже больше, чем у ближнего»[219]. Ваш директор прав, — медленно проговорил реб Авром-Шая через стол и сразу же замолчал. Он видел, что ему не надо слишком напрягаться, чтобы гость продолжал говорить.

— Тем не менее я не понимаю нашего директора. С одной стороны, Иеравам бен Неват в его глазах великий человек именно потому, что он был таким ужасным гордецом и сластолюбцем. А с другой стороны, директор ешивы считает полным ничтожеством любого обывателя, любого лавочника и просто еврея, которые совершают добрые дела, если они при этом надеются получить немного почета или если у них есть какая-то другая корысть. Реб Цемах не перестает говорить, что величайшим свершением Новогрудка является требование, чтобы в наши добрые деяния не вползал червь нечистого постороннего интереса. Самая опасная чесотка, как говорит реб Цемах, — это чесотка своекорыстия.

— Люди высокого полета остерегаются, как бы их добрые деяния не оказались запятнаны посторонними интересами, но добрые деяния не отменяются из-за сторонних интересов. В этом ваш директор и Новогрудок неправы, — сказал Махазе-Авром. — Кому мешает, что обыватель жертвует синагоге дрова на зиму и хочет за это быть вызванным к чтению Торы?

— В принципе я понимаю директора нашей ешивы. Он считает, что человек должен быть великим в своих добрых деяниях, как Иеравам бен Неват был велик в дурных. Тем не менее я не могу относиться с пренебрежением к своим родителям из-за того, что они лавочники. — Хайкл перегнулся через стол, обращаясь к ребе со смолокурни, поднимавшему голову все выше, слушая, что говорил Хайкл-виленчанин. — Мой отец прежде был меламедом, но, с тех пор как заболел, он перестал держать хедер, а мама стала торговкой фруктами. Когда маме надо куда-нибудь уйти и отец должен заменить ее, он продает больше товару и по более высоким ценам, чем она. Мама говорит, что хозяйки относятся с почтением к седой бороде отца, покупают больше и меньше торгуются. Мама любит, чтобы отец по пути в синагогу остановился бы ненадолго рядом с ее лавчонкой, чтобы прохожие увидели, что, хотя она всего лишь бедная торговка фруктами, ее муж — настоящий ученый еврей. Но когда какая-нибудь женщина спрашивает ее: «Это ваш отец?», и мама отвечает ей: «Это мой муж», — отец очень сердится из-за того, что она говорит правду. Он стыдится того, что мама намного моложе его, — Хайкл перешел на шепот и вскоре совсем замолчал, взволнованный, обиженный на себя самого. Что он здесь наплел? Махазе-Авром может, чего доброго, еще высмеять его и спросить, какое отношение все рассказанное имеет к делу.

Однако вместо того, чтобы посмеяться или отнестись к нему с пренебрежением, реб Авром-Шая вынул из кармана своего лапсердака жестяную коробочку, в которой были очки с большими стеклами. Он медленно надел очки и посмотрел через них на паренька с мягкой, едва заметной улыбкой. Хайкл не понял, зачем Махазе-Авром надел очки, но чувствовал, что ему можно продолжать говорить о том, что он думает, даже если в его словах нет никакой глубокой мысли.

— Когда старый валкеникский раввин уезжал в Эрец-Исраэль, я был в его доме, а потом пошел вместе со всем местечком проводить его до поезда. Всю дорогу старые седые обыватели не переставали плакать. Когда я вспоминаю об этом, я до сих пор ощущаю дрожь во всех членах. Я думал тогда и думаю еще и сейчас, что в плаче стариков кроется какая-то тайна, которую человек узнает только на старости лет. Хотя я и не знаю, в чем она состоит, но знаю, что тайна есть. Поэтому мне не нравится, что директор ешивы постоянно говорит о великих людях духа и с пренебрежением относится к миру обывателей.

— Сколько вам лет? — спросил реб Авром-Шая, все еще рассматривая круглую физиономию паренька, его голубые, подернутые туманной дымкой глаза и его широкие плечи.

— Шестнадцать, но я знаю, что выгляжу старше. Люди не верят, что мне шестнадцать.

— Люди правы, ты старше. Возможно, твоя мама записала тебя в метрические книги через пару лет после твоего рождения, — сказал реб Авром-Шая, снимая очки и кладя их в жестяную коробочку. — Пойдем со мной в дом, Хайкл. Я угощу тебя чаем с печеньем.

Виленчанину понравилось, что Махазе-Авром шутит с ним, обращается к нему на «ты» и по-домашнему называет по имени. Через столовую дачи они прошли в отдельную комнату с длинным столом посредине, на котором лежало множество книг. У стен стояли две железные кровати. Окно выходило на подножие холма, поросшего соснами. Из-за этого холма и из-за густых зарослей на ее склонах в комнате царил полумрак. Шорох ветвей хвойных деревьев снаружи и узкая полоска неба между ними навели на Хайкла трепет. Ему показалось, что он находится в потаенной пещере какого-то скрытого праведника. Богобоязненная тишина висела во всех уголках комнаты. Однако реб Авром-Шая-коссовчанин отнюдь не выглядел фанатичным каббалистом, прячущимся в пещере. Он пригласил своего юного гостя сесть за стол и спросил, принести ему чаю с сахарным песком или же с кусковым сахаром. Хайкл вскочил: нет-нет, он не дачник и не хочет чаю! Он не хочет больше отвлекать ребе от изучения Торы. Он сразу же, прямо сейчас, уйдет. Однако Махазе-Авром велел ему сесть, а сам вышел.

Виленчанин осмотрелся вокруг и увидел сеть солнечных лучей, растянувшуюся по комнате. Перемежаемые тенями от зеленых колючих веток, солнечные лучи дрожали и трепетали на стене потусторонне и загадочно и попрекали его на языке своих немых струн: этот гений и праведник, принимающий его, даже не представляет себе, что он сидит каждый вечер с хозяйской дочерью в садике около дома и что они целуются… Хайкл отвернулся от стены и начал поспешно перелистывать книги, лежавшие на столе. В эту минуту он был готов украдкой выбраться из дома и убежать. Но скоро вернулся хозяин и встал над ним со стаканом чаю в одной руке и с тарелкой сахарного печенья в другой.

— Чай из термоса, так что он не слишком горячий, — сказал реб Авром-Шая, ставя угощение на стол, и отошел, чтобы прилечь на низенькую кровать, стоявшую у окна.

Глава 12

Реб Авром-Шая улегся на бок и ладонью подпер подбородок. Его щеки ввалились, у основания носа и через весь лоб пролегли две глубокие морщины. Его брови сдвинулись теснее, строже. Хайклу не лезли в рот сахарное печенье и чай. У ребе со смолокурни вдруг изменилось лицо. Он заговорил медленно, ясно, а острый, пронзительный взгляд его глаз был устремлен куда-то вдаль: