Никон - Владислав Бахревский

— Буланый мой! — говорил коню Савва и гладил ему гриву.

«Вот и снова я не один на белом свете, — подумал. — Конь на войне — роднее брата».

А город остался уже позади.

Войско, сверкая доспехами, шло весело и красиво.

Когда дорога делала изгиб, впереди были видны белый конь и всадник в золоченой броне, под хоругвью.

Русский царь шествовал на войну.

Это шествие было похоже на древнюю сказку.

Только ведь в прежние-то времена подобных походов — с объявлением войны за полгода, с молебнами и провожаньями — не случалось. На войну спешили скрытно, надеясь сокрушить врага внезапностью.

То была, может быть, единственная в истории сказка наяву, ибо ехавший впереди всадник на белом коне большую часть своих знаний и представлений о жизни получал от бахарей, от странников, от выдумщиков. Он и сам был выдумщик и, втайне от всех и себя самого, мечтал о перенесении сказки в живую жизнь. В сказках-то все ладно, и концы-то у них все хорошие.

Глава 9

Зиму Енафа прожила по-медвежьи. Просыпалась, когда уж и спать было невмоготу, благо ребеночек уродился не горластый. Коли плохо ему — кряхтит, коли хорошо — гулькает, как птичка. Освободив родненького от свивалок и пеленок, Енафа давала ему грудь, снова пеленала, свивала, и ребенок тотчас засыпал и во сне улыбался.

Она надевала шубу, валенки, через теплые сени шла на крытый двор — поила корову, задавала ей сена. Дрова были тут же. Она приносила охапку в избу, выбирала два-три березовых полена с отставшей «рубашкой», укладывала на тлеющие угли и принималась выгребать из подтопка золу. От притока воздуха огонь в печи тотчас занимался, и только теперь она выходила на мороз, чтоб выбросить золу и набрать свежей воды в колодце.

Зима к ее выходу приосанивалась. То облако поставит на небесах стоймя, алое, как жар. От света облака снег на земле и на деревьях яро золотел, и Енафе чудилось, что вот-вот слетит с сугробов пламя. В воздухе и впрямь пахло по-особенному, паленым снегом, что ли? Будто кто кремень о кремень ударил. То в иной день зима обряжала избу, лес и всякий столбушок в царские ризы. Красовалась перед земными владыками. У царей казна под замком, в погребах, в подземельях! А тут — каждому роздано, и всяк богат, алмаз на алмазе!

В метели Енафа из дому не выходила.

Наружи хлад и погибель, а у них с сыночком печь топится, молочком томленым пахнет, корочкой коричневой.

Сядет Енафа за веретено, ребеночка на шубу посадит. Она поет, он тоже что-то мурлычет. Хорошо.

А за стенами метель боками ледяными об избу бухает. Кажется, во всем мире ни одного человека больше нет, всех занесло. Но утром — солнышко! Подойдешь к дереву, а над корой воздух ломается, подрагивает — тепло. Весна грядет. Весны Енафа ждала. Растопит земля смертный белый саван, оживет, нарожает трав, цветов, пчелок, и у людей счастье их замерзшее оттает. Верила Енафа: вернется Савва весною. Она и сыночка своего без Саввы никак не хотела называть. Так и жил без крещенья, без имени.

Как только отпускали морозы, Енафа спешила проведать Лесовуху. Старая колдунья прихварывать начала с первым снегом, а после Крещенья совсем слегла. Енафа хотела Лесовуху к себе в дом взять, но та не пошла, а сама и к печи уж не могла подняться. Помучилась-помучилась Енафа да и перешла с коровой да с сыночком в дом к Лесовухе.

— Без тебя давно уж окоченела бы, — говорила Лесовуха Енафе.

Однажды, слушая, как потрескивает на морозе бревно, улыбнулась:

— Отец твой к нам едет.

Енафа всполошилась, захлопотала, убирая в избе. Все на улицу выскакивала, а на улице уж и засинелось, и звезды, как кувшинки из вод, выныривать на небо пошли.

— Угомонись, — сказала Енафе Лесовуха. — Отец твой ехал, да назад повернул. Волков забоялся.

— Волки на него напали! — ахнула Енафа.

— Экая ты! — рассердилась Лесовуха. — Не было волков, да у страха глаза велики. Забоялся твой отец леса… Ну, коли в первый раз не насмелился, в другой раз с духом соберется.

Весна не поставила Лесовуху на ноги, и лето тоже здоровья не прибавило. И стала она об одном и том же поговаривать:

— Как птицы полетят с болот, и я за ними.

От слов этих душа у Енафы сжималась куда там в воробья — в пчелку.

— Бабушка, милая! Не умирай!

На колени встала.

— Что ты бухаешься, как дура! — сердилась Лесовуха. — Мертвых не видывала, что ли?

— Да как же я без тебя-то?

— А со мной тебе что? Я вон сколько уж колодой лежу, заботы тебе добавляю.

— И лежи себе, лежи! — хлопотала вокруг болящей Енафа. — Травку какую-то, может, тебе надо? Ты скажи, я сыщу!

— Да пожалуй, что уж и нет такой травки, — вздыхала Лесовуха. — Жила жизни во мне истончилась. Ну да ты заполошье-то свое уйми. Лес тебя принял, стало быть, не выдаст. Да и Савва твой — я знаю это верно — придет.

— Когда?!

— Пыхаешь, как елка в огне… Придет. Когда… не знаю. Мешает мне что-то… Сбоку где-то стоит… Иное ясно вижу… А тут все колышется. Мешать что-то будет вам, да не помешает.

Призывно замычала корова: пора доить. Потом Енафа ездила на озеро проверять верши. Сбегала поглядеть поле. На расчищенной от леса братьями-молчунами и Саввой поляне она посеяла рожь и репу. Сама бы не управилась, но помог отец. Зимой к дочери духу у него не хватило добраться, а весной два раза приходил. Полем Енафа осталась довольна, домой вернулась в настроении.

Накормила ребенка и Лесовуху, сама поела. Потом загоняла и доила корову… Лыко драла для лаптей, лапти плела…

Очнулась от дел — серебряная луна над крыльцом стоит. Такая красота, такая тишина на земле и на небе, что только бы смотреть, желаньями души не оскорбляя.

Сыночек вместе с ней на крыльце тихонько с берестяными туесочками игрался, открывал их, да закрывал, да пальчиком по узорам водил, а потом тоже на луну засмотрелся. Чтоб смотреть удобней было, положил головку на кулачок и сам прилег. Не заснул, однако, — глазки ясные, глядят на чудо небесное, и чудо тоже с ребенка очей своих не сводит.

Запела Енафа песенку, тихую-тихую, без слов, а Лесовуха, за дверьми лежа, услыхала ее. Принесла Енафа сыночка в зыбку укладывать, Лесовуха и говорит ей:

— Хорошие у тебя песни, милая.

Енафа вздрогнула немножко. Хоть чудеса в здешней избе не в новину, а все ж привыкнуть к чуду сердце не умеет. Вздрагивает.

Лесовуха помолчала и опять говорит:

— Сказывали наши люди… Парень один… Тойдемар, лебедь взял за себя. Так уж у них получилось… Это не сказка, милая. Не всякая птица — птица, не всякий зверь — зверь и не всякое дерево — дерево. Ну да не о том речь. У парня мачеха была, помыкала красавицей. Та и не стерпела. Попросила братьев-лебедей дать ей перьев на крылья. Тойдемар увидел, что жена его снова птицей обернулась, закричал, забился. Тогда ему тоже кинули по перышку на новое платье. Вот и я…