Асьенда - Изабель Каньяс

Для многих поколений в асьенде всегда находился Солорсано, которого они боялись. Слишком много поколений боли. Если б люди, которые владели этой землей по документам, никогда больше здесь не жили, я мог только представить покой, который придет к моей семье и другим жителям асьенды.

Но при мысли о том, что Беатрис никогда сюда не вернется, горло сжалось. Я не мог этого вынести. Ее присутствие в моей жизни за последние несколько недель перевернуло все с ног на голову, вывело меня из состояния гниющей ненависти к семье Солорсано и заставило действовать. Именно ее вмешательство прекратило мое изгнание и вернуло меня домой. Кто знает, как долго Сан-Исидро и моя семья страдали бы от призраков и землевладельцев, если б не Беатрис.

Я медленно поднялся. Мои конечности онемели, голова болела от недостатка сна. Глаза жгло от слез, пролитых и непролитых, и от пыли, что оставил за собой экипаж.

Для Беатрис правильным было уехать. Для меня же правильным было остаться здесь, на этой земле, с людьми, которые нуждались во мне больше всего.

Но это не значило, что прощание будет легким.

* * *

В те недели, что последовали за отъездом Беатрис, я часто искал утешения в доме. В часы сиесты, когда я знал, что царство Паломы с Мендосой – небольшая гостиная у кухни, переделанная под кабинет для ведения счетов и общего пользования, – будет пустовать, я прогуливался через сад, поднимался по невысоким ступеням и ступал в тень, следующую за порогом.

Однажды, через шесть недель после прощания с Беатрис, я вошел в дом и почувствовал, какими бдительными сделались стропила.

Я закрыл за собой дверь, осматривая тусклую прихожую сощуренными глазами.

Дверь зеленой гостиной распахнулась с тихим скрипом. Приглашение. Безмолвный призыв.

Дом хотел, чтобы я вошел в эту комнату. После того как донья Каталина ушла, дом сначала впал в глубокую спячку, а позже перешел к осязаемости, которая хоть и была искренней и бесхитростной, иногда таила в себе озорство. Пройдя прямо к зеленой гостиной и переступив ее порог, я не боялся.

Мое внимание привлек конверт, намеренно расположенный на ковре в центре комнаты, и то, как сильно белая бумага выделялась на темно-зеленом цвете.

До чего странно. Палома с Мендосой недолюбливали эту комнату, и посему они вряд ли могли оставить здесь какие-то свои записи.

И хотя прошло много недель с ночи моего неудавшегося обряда, с ночи, когда темнота обрушила на меня свою ярость, стены в этой комнате все еще гудели от моих прикосновений. Когда я подошел ближе, в голове вихрем пронеслись воспоминания: Хуана, развалившаяся на стуле и не обращающая внимания на землевладельцев; донья Каталина, сияющая, будто демон, в свете пламени; вздрагивающая из-за меня Мариана.

Беатрис, сидящая на каменной плитке, когда гостиная была еще пуста. Ее лицо, обрамленное темными, тонкими, как дымка, кудрями, и освещенное отблеском свечи, открытое и бесстрашное.

Вы ведун.

Я смаковал воспоминание о ее голосе. О том, что ее шепот имел надо мной непристойную, совершенную власть и мог послать мучительную дрожь вниз по позвоночнику…

Я подошел достаточно близко, чтобы разобрать имя, написанное тонким витиеватым почерком, но замер на полпути.

Письмо предназначалось мне.

Отдаленно я чувствовал, как сбилось со своего ритма сердце, застигнутое врасплох стремительным проблеском надежды. Я не узнал почерка, когда взял письмо, но стоило мне перевернуть его, и я увидел безошибочно принадлежащую Солорсано печать на темно-зеленом сургуче.

Беатрис.

Я знал, что у Паломы есть ее адрес, поскольку однажды за ужином она упомянула об их переписке. И когда наконец у меня закончились силы для сопротивления, я отправился на его поиски. Не спросив разрешения у Паломы – из страха, что это вызовет подозрения, – я пробрался в ее с Мендосой царство.

Как признаться в этом грехе падре Гильермо, оставалось для меня вопросом щекотливым. А как признаться в причине, по которой я так хотел написать Беатрис?..

Я отбрасывал эту мысль всякий раз, когда она приходила в голову. Я яростно оберегал воспоминания о ее последней ночи в Сан-Исидро, защищая их от сурового света внешнего мира. Я не был готов покаяться. Не был готов отпустить.

Быть может, мне следовало отдать дань уважения ее решению распрощаться со мной и позволить нашим путям расходиться и дальше. Но я был слаб. Я написал ей письмо и отправил его. За ним поспешно последовало и второе, родившееся, когда тревога разбудила меня темной ночью. Короткое и формальное, оно содержало в себе извинения за то, что я предположил, будто она захочет получить от меня весть, и извинения за первое письмо, которое было определенно… откровенным. Возможно, неприличным. И точно глупым.

Я и не надеялся получить ответ. Да и как я мог? Что, если б я понадеялся, а ответ так бы никогда и не пришел? Или если она бы ответила?.. Я не знал, как быть тогда.

И теперь, когда это все же произошло, я обнаружил, что руки мои дрожат.

Дом зашевелился. Мог ли я принять его скрип за самодовольный? Дом был удовлетворен? Возможно, он позаимствовал это ощущение у кабинета Паломы с Мендосой. Возможно, за время моих тихих визитов он почувствовал, что внутри меня тоже образовалась дыра и что я, как и он, исцеляюсь от своих ран.

Возможно, он почувствовал и причину.

Любопытное присутствие привлекло мое внимание сверху. Я не слышал слов, ведь дома, исцеленные, как этот, были лишены возможности говорить, но понял вопрос.

Где? Где она?

Я знал, о ком идет речь. Не о Марии Каталине, нет – дом с радостью избавился от нее. Он спрашивал о той, которую помог спасти, проведя нас по лестнице и выведя за дверь в ночь пожара. Той, которая уехала с намерением никогда не возвращаться. Той, чье письмо я только что сунул в карман.

– Ее нет, – прошептал я. – Теперь здесь только ты и я.

Я подошел к дверному проему и, проходя мимо, похлопал его, как обычно хлопают по бокам лошадь после долгого и утомительного путешествия.

Где-то наверху закрылась дверь.

Я вздрогнул и с проклятием отдернул руку.

Над головой раздался тихий смех. Я поднял взгляд к стропилам, сердце гулко ударилось о ребра. То было не пронзительное девичье хихиканье, что мучило нас с Беатрис последние несколько недель, – нет, то была гармония разных голосов, и какие-то из них были старше и туманнее, и я никогда прежде их не слышал.

Я заставил сердце замедлиться и нахмурился.

Дом дразнил