Пушкин. Тютчев: Опыт имманентных рассмотрений - Юрий Чумаков

Обратимся к двум моментам воздействия восстановленного контекста на ВГ2: первый обнаруживается контекстуально-имманентным описанием, когда контекст вовлечен в текст, второй – интертекстуальным, через соположение с другим текстом. Отмеченное М. Л. Гаспаровым «изысканное несовпадение» остановленного дождя и сокрушающего проливня из громокипящего кубка выступает гораздо заметней благодаря разветвленной ассоциативности. Зевс, скрыто присутствующий в анаграмме «резвяся» и в других косвенных признаках, обозначает в тексте еще один миф: он золотым дождем, перлами, осыпает. Данаю. Она полярно противоположна Гебе: Геба – наверху, Даная – внизу. Неожиданная поляризация усиливает чувство композиционной рассогласованности, но смысловой поток, добавленный контекстом, восстанавливает утраченное равновесие всеохватывающим контуром непроявленного женского образа, вмещающего в себя и Гебу, и Данаю.

Не менее значимы на границе 1850-х гг. соприкосновения ВГ2 с другими стихотворениями на грозовую тему. Их не так много, но они образуют своеобразное «гнездо», в котором тема грозы подана в приподнято-патетическом ключе. Наиболее содержательным будет сопоставление ВГ2 с «Как весел грохот летних бурь…». М. Л. Гаспаров также соотносил оба стихотворения, отмечая лишь перемены точек зрения на пейзажную картину. Предметом внимания здесь будет межтекстовое семантическое поле, промежуток между стихотворениями, где актуализируются не столько обострения, экспрессия и рельефность образов, сколько их взаимопревращения. «Тотальная превращаемость мира и слова»[503] заставляет услышать, как на природно-космическом языке говорят бурные человеческие порывы и страсти. Это теснее, чем метафоро-метонимические подобия и сближения, не говоря уже об аллегориях и аналогиях, это – оксюморонное тождество. О ком говорится: И опрометчиво-безумно / Вдруг на дубраву набежит, / И вся дубрава задрожит?.. Для Тютчева все явления мира были живыми, многообразными и нераздельными, так как переливались друг в друга. Это он писал о природе: В ней есть душа, в ней есть свобода, / В ней есть любовь, в ней есть язык. ВГ2 и «Как весел грохот летних бурь…» – очередные дублеты Тютчева: они написаны на одну и ту же тему, они равны по объему (четыре четверостишия и два восьмистишия). Они обращены друг к другу зеркально-симметрично. В ВГ2 грозовой эффект усиливается к концу, в «Как весел грохот…» – ослабляется. Это акцентировано позицией стихов, их смыслом и повтором эпитета: Когда весенний первый гром и И кой-где первый желтый лист. Заметим еще, что ВГ2 можно экспериментально перевести из композиционной схемы 3 + 1 в 2 + 2 (считая по четверостишиям) и посмотреть на текст ВГ4.

Таким образом, выдающийся текст Тютчева правомерно читать как антологическую оду или пейзажную панораму, но вернее всего увидеть в нем лучшее из всех возможных стихотворений денисьевского круга. Оно легко вписывается в этот широкий контекст и вбирает его в себя, не превращая в «цикл» лиро-эпического толка. «Весенняя гроза» – феерический мир, воодушевляющий и сокрушительный, как будто ты сам подхвачен обвалом стихий и страстей.

2006

Анкета о Тютчеве

Ответы на вопросы «Тютчевской анкеты» «Toronto Slavic Quarterly» (University of Toronto. 2003, № 6) (доступ по: http://www. utoronto.ca/slavic/tsq/06/tyutchev—anketa06.shtml)

Тютчев – вопросник

1. В какой стороне для вас находится Ф. И. Тютчев (справа, слева, впереди, сзади, вверху, внизу)?

Ответ на вопрос: «В какой стороне находится Ф. И. Тютчев?» – нуждается в предварительных условиях: следует представить себе мир Тютчева и его текстов как завершенную в себе монаду или совокупность монад. Кроме того, надо дистанцироваться от этого мира и рассматривать его с позиции вненаходимости. Тогда Тютчев будет находиться от меня вверху и несколько справа, по косой вертикали. Ради наглядности можно вспомнить Фета, который стоял «в темном переходе Колизея и смотрел в одно из оконных отверстий на звездное небо». Звездное небо – это и есть Тютчев!

Однако для меня в отношениях с Тютчевым органичнее другая позиция – внутринаходимость. Уже много десятилетий я чувствую себя окруженным пространством Тютчева со всех сторон, и в то же время он находится во мне. По аналогии напомню более общий постулат Бориса Гаспарова о языке: «Язык окружает наше бытие как сплошная среда (…). Однако эта среда не существует вне нас как объективированная данность; она находится в нас самих». Вот и у меня так же: жизнь «с Тютчевым» и «в Тютчеве».

2. Как вы думаете, почему у Хлебникова: «Ночь смотрится, как Тютчев, /Безмерное замирным полня»?

«Ночь смотрится, как Тютчев, / Безмерное замирным полня». Хлебников имеет в виду тютчевский космизм. Тютчев – ночной поэт; его собственное сознание, как ночная стихия; его самого можно сравнить с ночью. Но Хлебников перевертывает сравнение, и эффектная инверсия чрезвычайно углубляет смысл. Ночь безмерна, как хаос, ее бездна всепоглощающа, между тем как Тютчев у Хлебникова не просто растворяется в этой безмерности, но заполняет ее, как бы превышая безмерность сверхмирными стихиями креативности. Какие-то плохо мыслимые колоссальные пространства включаются друг в друга, и все это еще усложняется игрой приставок и корней, этими «без-», «за-», «мер-», «мир-».

3. Как вы относитесь к известному манделъштамовскому определению тютчевской поэтики – «Эсхил русского ямбического стиха»?

«Эсхил русского ямбического стиха – Тютчев». Эта формула Мандельштама из статьи «Буря и натиск» (1923) заслуживает дешифровки. Она, по-моему, указывает на известную архаичность тютчевского четырехстопного ямба, отсылающую к метрическим рисункам XVIII века, в частности, к заметному пиррихированию второй стопы (например, в концовках стихотворений: «Коснулись ключевые воды» или «И шумным из земли исход»). Кроме того, архаика видна в неустойчивости, сдвигах, синкретике, биметризме ямбических ритмов Тютчева, они полны как бы первоначальной свежести. Напомню: «Льдина за льдиною плывет» или смесь ямба с амфибрахием в «Silentium», отдающую силлабикой и пр. Рядом с Тютчевым Пушкин – Софокл, а уже Блок с Пастернаком – Еврипиды.

4. Какие строки Тютчева первыми приходят на ум при упоминании имени поэта?

На протяжении многих лет при мысли о Тютчеве часто всплывала и всплывает вторая строфа из стихотворения двадцатилетнего поэта «Слезы» (1823):

Люблю смотреть, когда созданьеКак бы погружено в весне,И мир заснул в благоуханьеИ улыбается во сне!..

(I, 47)

Это самая ранняя, сугубо тютчевская нота, которую все знают повторенной в «Весенней грозе»: «Люблю – когда – как бы». И эти формульные мотивы погруженности, весны, сна, благоуханья! Кстати, первая публикация в «Северной лире на 1827 год» содержала «созданья» и «погружены», что и было восстановлено в издании «Библиотеки поэта» (1987). Как кажется, однако, длительная привычка текста к самому себе тоже кое-что значит и даже выглядит более «тютчевской».

5. Насколько русская поэзия, на ваш взгляд, смогла вобрать в себя опыт Тютчева, поэта и мыслителя?

На Тютчева откликались лучшие русские писатели и поэты уже в XIX веке, но вобрать в себя его опыт как поэта и мыслителя русская поэзия смогла лишь в XX столетии. Опыт этот по разным причинам неочевиден, но мимо него не прошли Блок и Ахматова, весьма заметно – Мандельштам и Ходасевич, но и не только они. О влиянии Тютчева на Ходасевича говорила в докладе, полном тонких наблюдений, Ирэна Ронен (Чикаго – 2003). Прибавим здесь совершенно тютчевское начало «Ласточек»: «Имей глаза – сквозь день увидишь ночь…». Андрей Белый отмечал у Ходасевича инерцию тютчевского четырехстопного хорея. Мне всегда слышались отголоски монументальной стилистики Тютчева у позднего Заболоцкого. Ахматова настойчиво напоминала о тютчевских фрагментах, открывая стихотворения начальным «И» (64 случая!). Тютчев воздействовал на собирание Петербургского текста. Его космические интуиции по-разному отозвались у Блока, Маяковского, того же Заболоцкого. Переживание Тютчевым пространства и времени с их катастрофической ненадежностью коснулось многих. Историософские утопии Тютчева, как бы к ним ни относиться, полны живых идей.

6. Каким рисовался бы вам облик поэта, если бы вы не знали его портретов, а только читали стихи?

Если исторгнуть из себя все сохранившиеся изображения Тютчева, например его позднюю фотографию в цилиндре, с открытым зонтиком на плече, закутанного большим пледом, – что-то в сторону «человека в футляре», – и собирать портрет из его стихов, то сделать это будет особенно трудно. Пушкина легче поймать в его полированных строчках: «А я, повеса вечно праздный, / Потомок негров безобразный» и т. п. У Тютчева такого не найдешь. По его стихам особенно хорошо видно, что автор и человек находятся в разных сегментах сущего. К тому же Тютчев, слишком остро переживающий личностное присутствие в мире, в своей экзистенциальной поэзии часто пытается устранить отъединенное «я», бежит от себя. В своем главном – он гений русской безличности. Не воссоздавать же облик поэта из таких, скажем, стихов: «И старческой любви позорней / Сварливый старческий задор»! В самом лучшем смысле портретом Тютчева будет «Черный квадрат» Малевича.