Сибирь и каторга. Часть первая - Сергей Максимов

1 Отрывки эти, оставшиеся в сибирских тюрьмах, принадлежат песне, сохранившейся в целом виде на Волыни и записанной там Н. И. Костомаровым:

Повернулся я з Сибиру,Не ма мине доли,А здаеться, не в кайданах (в кандалах),Еднак же в неволе.Следят мене в день и в ночи,На всяку годину;Негде мене, подетися,Я от журбы гину.Маю жинку, маю дети,Хочь я их не бачу,Як згадаю про их муку,То гирько заплачу.Зибрав себе жвавых (т. е. резвых) хлопцив,И що ж мине з того?Заседаю при дорозе,Жду подорожного?Чи хто иде, чи хто еде —Часто дурно ждати:А так треба в лесе жити,Бо не маю хаты.Часом возьму з богатого —Убогому даю.А так гроши поделивши,Я греха не маю.Зовут меня разбойникомКажут — разбиваю.Я ж никого не забив,Бо сам душу маю.Асессоры, справникиВсе меня гоняют,Билып вони людей забили,Ниж я грошей маю.Пишов бы я в место, в село:Всюду меня знают —А бы б только показався,То зараз поймают.А так треба стерегтися,Треба в лесе жити,Хочь здается свет великий —Негде ся подати.

И в заключение еще четыре песни сибирских тюрем, из которых одна коренная и самобытная песня, собственно тюремная:

Ты, тюрьма ли моя, ты тюрьма-злодеюшка,Для кого построена,Ах, для кого построена?Не для нас-то ли, добрых молодцев,Все воров-разбойничков? (2 раза).Уж как по двору-то все, двору тюремному,Ходит злодей — староста (дважды),Он в руках-то ли несет,Несет он больши ключи.Отворяет он, злодей-староста,Он двери тюремные, —И выводит нас, добрых молодцев,Он нас к наказаньицу…

. . . . . . . .

Конца этой песни я узнать не мог; сообщавший мне ее поселенец не допел до конца: "Забыл-де, живя теперь на воле…"

Другая песня — на местном тюремном языке — известна в Сибири под названием: "Песни несчастного". Она поется на один голос с предыдущею.

Нет несчастнее молодца меня:Все несчастьица повстречались с молодцом со мной;Не могу-то я, молодец, спокойно ночки провести,Я должон день рожденьица своего клясти.На свою судьбу буду Богу жалобу нести:Ты, судьба ли моя, ты, несчастная судьба,Никакой ты мне отрады не дала,Еще больше того в огорченье привела!С огорченья пленен молодец хожу.Я пойду-то, молодец, в гостиный двор гулять,Я куплю-то себе трехрублевую свечуИ поставлю ее в высоком терему:Ты гори-ка, гори, моя белая свеча,Пропадай-ко, пропадай, моя молодецка красота!

Третья песня, носящая название "Песни бродяг" и преданием приписываемая "славному вору, мошеннику и сыщику московскому Ваньке Каину", жившему в начале прошлого столетия:

Не былинушка в чистом поле зашаталася,Зашаталась бесприютная моя головушка,Бесприютная моя головушка молодецкая.Уж куда-то я, добрый молодец, ни кинулся:Что по лесам, по деревням все заставы,На заставах ли все крепкие караулы;Они спрашивают печатного паспорта,Что за красною печатью сургучовой.У меня, у добра молодца, своерушной,Что на тоненькой на белой на бумажке.Что куда ни пойду, братцы, поеду,Что ни в чем-то мне, доброму молодцу, нет счастья.Я с дороженьки, добрый молодец, ворочуся,Государыни своей матушки спрошуся:— Ты скажи-скажи, моя матушка родная:Под которой ты меня звездою породила,Ты таким меня счастьем наделила?

Четвертая сибирская песня, известная под именем заводской и записанная нами в Нерчинском Большом заводе со слов ссыльного, пришедшего с Урала (из Пермской г.), передана была с некоторою таинственностью. Знакомец наш придавал ей большое значение, как бы какой многознаменательной загадке и; проговорив песню, просил разгадать ее смысл. Вот эта последняя из известных нам тюремных песен, знакомая и России:

За рекой было, за реченькою,Жили-были три бабушки,Три Варварушки,Три старые старушки —Три постриженицы.У первой у старушкиБыло стадо коров.У второй-то старушкиБыло стадо быков.У третьей у старушкиНет никого, —Одна козушка рязаночка.Принесла она козлаИ с тем вместе дурака —Москвитенника.По три годы козел,По три годы дурак,Под полатями стоял,Мякинки зобалТолокончатые,А помоечки пилСудомойчатые.Стал же козел,Стал же дурак,На возрасте, —У бабушки ВарварушкиОтпрашиватьсяВ чисто поле гулять.Пошел же козелПошел же дурак.Он ножками бьет,Как тупицами секет.[102]Глазками глядитКак муравчиками.[103]Встречу козлу,Встречу дуракуНезнакомый зверь:Серенек и маленек,Глазки на выпучке.Обошедши козел кругом,Пал ему в ноги челом,Не ведаю о чем.— Как тебя, сударь, зовут,Как тебя, сударь,По изотчеству?Не смерть ли ты моя,Да не съешь ли ты меня,Козла-дуракаИ москвитенника"?— Какая твоя смерть?Ведь я заинькаПучеглазенькой:Я по камушкам скачу,Я осиночку гложу.Спрошу я у тебя,У козла-дуракаИ москвитенника,Про семь волков,Про семь брателков,"Я шести не боюсь,Я и семи не боюсь!Шесть волковНа спину унесу,А седьмого волкаВо рту (или в губах) утащу.Из шести овчинШубу сошью,А седьмой овчинойШубу опушу.Отошлю эту шубуБабушке Варварушке:Спать будет теплоИ потягаться хорошо".

Эта песня приводит нас к особому отделу песен, которому мы могли бы придать название юмористических, если бы они в полной мере сходствовали с теми русскими песнями, в которых действительно много своеобразного юмора. Беззаветная веселость, легкая насмешливость составляют отличительную черту таких песен, распеваемых на воле свободными людьми. В тюремных же песнях веселость и насмешливость приправлены, с одной стороны, значительною долею желчи, с другой — отличаются крайнею безнравственностью содержания: веселость искусственна и неискренна, насмешка сорвалась в одно время с больного и испорченного до уродства сердца. С настоящими юмористическими народными песнями эти тюремные имеют только общего одно: веселый напев, так как и он должен быть плясовым, т. е. заставляет скованные ноги, по мере возможности, выделывать живые и ловкие колена, так как и в тюрьме веселиться, плясать и смеяться иной раз хочется больше, чем даже и на вольной волюшке. Песен веселых немного, конечно, и собственно в смысле настоящих тюремных, которые мы назовем плясовыми, из известных нам характернее других две: "Ох, бедный еж, горемышный еж, ты куда ползешь, куда ежишься?" и "Эй, усы — усы проявились на Руси". Первая во многих частностях неудобна для печати наравне с десятком других казарменного грязного содержания (Фенькой, Мигачем, Настей, Кумой и другими).

Вместе с поляками-повстанцами и следом за своим паном князем Романом Сангушкою прислан был в Сибирь в Нерчинские рудники Онуфрий Ворожбюк, крестьянин Подольской губернии, один из многочисленных торбанистов Вацлава Ржевусского, эмира злотобродого, ученик торбаниста шляхтича Видорта.

Григорий Видорт (род. 1764 г.), народный украинский поэт, был с Ржевусским на Востоке. В 1821 году он перешел к Евстафию Сангушке и восхвалял его на торбане только год; в этом же году он умер, передав свое ремесло сыну Каэтану (умершему в 1851 г.). Каэтан Видорт был последний торбанист-художник. Сын последнего уже утратил искусство отца и деда, но продолжал забавлять Романа Сангушку песнями деда. Из них в честь Романа Сангушки сохранились многие, сочиненные на малороссийском языке. Эмир, как известно, любил лошадей и украинскую музыку. Для лошадей имел конюшню, не уступавшую в роскоши многим дворцам. В комнатах, украшенных с турецкою роскошью, Ржевусский любил по вечерам слушать торбанистов, которые razmarzonemu panu пели песни, сложенные в честь его. Эти песни принес с собою Ворожбюк на каторгу, познакомил с ними каторжных, а кстати выучил и другим малорусским песням. Некоторые из песен, сочиненных Видортом и переданных Ворожбюком, помнили ссыльные поляки. Вот одна из них, чествующая эмира с лошадьми: