Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

— Да, мы поищем; может, что-то найдем, — обещает Элиза.

Мама почти не притронулась к целиком зажаренной рыбе, на висках у нее выступила испарина. Майкен говорит, что есть одно место, куда нам с ней надо сходить, что она там кое-что нашла для себя. Мы договариваемся встретиться с остальными у автобуса, у нас почти час в запасе.

Майкен тянет меня к торговому комплексу с магазинами одежды, она хочет новые кроссовки «Адидас» и красную толстовку с капюшоном. Внутри прохладно и просторно, светлый кафель, вообще нет окон, но слишком много искусственного света. Майкен скользит взглядом по вешалкам с одеждой, оглядывает полки с обувью.

За неделю до того, как отправиться сюда, мы ругались с ней напропалую, мы почти привыкли к тому, что скандалы — наша привычная форма общения; они вспыхивали мгновенно, что бы мы ни обсуждали: время, когда Майкен должна быть дома, карманные деньги, беспорядок, домашние обязанности. Ссоры начинались каждое утро, когда Майкен входила на кухню или уже когда я ее будила. Вид разбросанных по полу вещей — грязных, смешанных с чистыми, сваленных в кучу.

— Это мои деньги, разве нет? — вопрошала Майкен. — Что, по-твоему, случится, если я приду домой на час позже того времени, которое ты по своему усмотрению назначила? Я что, стану жертвой группового изнасилования в парке?

Она взяла у меня джинсовую куртку без спросу и забыла ее у подруги.

— Ты эту куртку сто лет уже не носишь, а вот теперь она тебе раз — и понадобилась, — заявила Майкен без тени угрызений совести или раскаяния.

Я вскипела, пригрозила лишить ее еженедельных карманных денег, запретить ей и нос из дома высунуть.

— Окей, ладно, ты сажаешь меня под домашний арест и крадешь мои карманные деньги просто потому, что я одолжила твою куртку, которую ты вообще никогда не надеваешь. Это что — нормально? Может, тебе пора к психиатру?

Мне следовало рассказать о наших с Майкен скандалах Гейру. Он мог бы помочь нам или мне стало бы легче, если бы я могла хоть с кем-то об этом поговорить. Я часто задумывалась о том, какое будущее у наших с Майкен отношений, сможем ли мы когда-то общаться как нормальные люди — по-дружески, станут ли вкусы и взгляды Майкен похожими на мои, тогда я смогла бы лучше понимать ее. Но в последнее время стало так трудно, и кажется, что это несбыточные мечты, что мне следует отложить все эти мысли в самый дальний угол души, а когда придет время, вернуться к ним. Ближайшие годы надо просто пережить.

«Самое главное — что ты интересуешься ее жизнью, тем, чем она занимается», — сказал Гейр однажды.

Эти слова сделали дальнейшее обсуждение невозможным, после них я не могла признаться, что школьные занятия Майкен, подруги, футбол и прочие вещи, которыми на протяжении многих лет заполнена ее жизнь, меня не особо интересуют. Да и она не стремилась делиться со мной. Чем была наполнена моя жизнь, чем занималась я — ее это нисколечко не интересовало, зато как только я проявляла к чему-то повышенный интерес, тут же разгорался скандал. Майкен говорила: «Ты больная, что ли? Почему ты не в состоянии быть нормальной матерью? Ну пожалуйста!» Недоверие, попытки заставить меня почувствовать себя сумасшедшей, вышедшей за границы разумного, потерявшей контроль.

«Пожалуйста, мама, плиз! Это неправильно!» — и характерное покачивание головой. Завидное самообладание, прямо как у взрослой.

«Ты же это не всерьез, мама, я отказываюсь верить, что ты именно это имеешь в виду!» Будто я сводила ее с ума, доводила до болезни: «Мама… мама… нет! Мама». И когда она в конце концов выходила из себя, наступала разрядка: «Ты отвратительная мать, жуткая тварь, исчадие ада, чертова сучка! Как же я счастлива, когда наконец могу возвращаться к папе!»

Я купила Майкен беговые кроссовки, толстовку и майку с глубоким вырезом.

Мы вместе смеемся над одним и тем же: маленький мальчик — может быть, ему года два — тащит за собой огромный чемодан на колесах.

— Ты рада, что мы переезжаем в новую квартиру? — спрашиваю я.

— Ну, наверное, — отвечает она.

Лучшие часы нашего с Майкен общения пришлись, пожалуй, на тот период, когда мы возились с домашними животными на маленькой ферме Тронда Хенрика. Однажды мы сидели на корточках рядом и наблюдали за тем, как цыпленок вылупляется из яйца — медленно, осторожно, с опаской. Мокрый и холодный, он лежал на спинке и копошился в кусочках скорлупы, задрав вверх тонюсенькие лапки-вилочки, потом он неуклюже кувырнулся, поднялся и принялся осторожно поднимать и опускать маленькие влажные крылышки, приоткрыв крошечный клювик, к телу прилипли соломинки.

— О, боже мой, какой кроха, бедняжка! — воскликнула Майкен.

— Да, — ответила я. — Надеюсь, Сигри примет его под свое крыло.

Я ждала с замиранием сердца, опасаясь, что Сигри не захочет принимать этого, в сущности, чужого ей птенца, однако та подняла крыло и накрыла им цыпленка, и у Майкен вырвался радостный вздох облегчения.

Да, с Майкен непросто. Я могу сделать ей комплимент относительно новых брюк, которые ей купил Гейр, или похвалить прическу, которую она сделала, но она всем своим видом дает мне понять, что все, что я говорю, не имеет для нее никакого значения.

Майкен отставляет в сторону пакет с покупками и роется в сумочке в поисках блеска для губ.

— Мне, кстати, нужна еще новая сумка, — говорит она.

— А ты скучаешь по дому за городом и Тронду Хенрику? — спрашиваю я. Она водит мизинцем, распределяя блеск по губам.

— Нет, — решительно говорит она. — Ни одной секундочки!

У нее жемчужные сережки в ушах, яркий макияж, румяна, тушь, на лбу вскочили два прыщика, и еще один под носом.

Мы идем к автобусной остановке, где должны встретиться с остальными. Легко одетые скандинавы с толстыми бедрами и животами тяжело двигаются по каменным плиткам и асфальту. Маленькие мальчики в форме футболистов с коротко стриженными волосами, местные кошки.

— Если бы это от меня зависело, я бы не позволила тебе закрутить еще один роман, — заявляет Майкен.

— У меня вообще нет таких планов, — отвечаю я.

— Вот и отлично. Тогда постановляем, что мы заключили обязывающее соглашение.

Сейчас самое пекло, я вижу Элизу, Сондре и маму. Мама сидит на скамейке, широкополая шляпа скрывает ее лицо. Но скоро все закончится. Мы полетим домой, и я перееду в новую квартиру на Бислетт, я жду этого с нетерпением.

Майкен и Сондре ныряют с бортика бассейна. Элиза выставила на террасу вазу с нарезанными фруктами — ананасы, яблоки, оранжевая дыня. Мама жалуется. Она чувствует, что доставляет нам много хлопот, у нее проблемы с пищеварением — она так и не смогла по-нормальному сходить в туалет, жалуется на ветер и солнце. Элиза смазывает ее спину кремом от солнца, ослабляет лямки бюстгальтера, чтобы крем лег ровнее. Элиза надела под летнее платье бикини, она сильно загорела, хотя ей всегда приходилось прикладывать усилия, чтобы загар получился ровным. Мама миниатюрная и тоненькая, Элиза возвышается над ней.

— Поешь фруктов, мама, — говорит она, — в ананасе много клетчатки.

Появляется Тони и действительно поет практически без передышки и прерывается только для того, чтобы подбодрить подростков на бортике бассейна. Язык не поворачивается назвать его молодым Хулио Иглесиасом, но уж старым, пожалуй, можно.

— Asombroso![5] Очень хорошо! — Он вышагивает в белых брюках.

Элиза возвращает бретельки маминого бюстгальтера на место и закручивает пробку на флаконе с кремом от солнца.

— Мне тут нечем заняться, надо было прихватить мое рукоделие, — говорит мама.

У меня нет сил ей отвечать.

— Не люблю сидеть без дела, — продолжает мама, но она немного лукавит: трудно найти человека, который бы проводил праздно столько времени в своей жизни, как наша мама. И я внезапно раздражаюсь и не выдерживаю:

— Неужели же ничего тебя не радует, мама?

Она сидит неподвижно, кончиками пальцев едва заметно теребит уголок журнала у себя на коленях. Проходит какое-то время. Два всплеска один за другим: Майкен и Сондре с головой ныряют в бассейн. На Майкен купальник в голубую и белую полоску, она действительно научилась нырять. Тони стоит с длинной шваброй и ждет, когда голова Майкен покажется над бортиком бассейна.