Мир человека в слове Древней Руси - Владимир Колесов

Греческое archḗ в древнейших переводах передается славянским словом поконъ, но после X в. известно и как власть (Евсеев, 1905, с. 160); в других случаях то же слово переводилось на славянский язык словом начало, но в поздних списках опять-таки и уже устойчиво — власть. В пророчествах Мефодия Патарского греческое basileía однажды передано словом власть, но чаще переводится как царство, царствие; слово exusía в зависимости от редакций — сначала как власть, а затем дрьжава (Хрон. Георг. Амарт.). Последнее греческое слово в переводах XI в. и позднее безразлично передается словами власть или область, а многие другие греческие слова со сходным значением вообще всегда обозначаются как власть, ср. в древнеславянской Кормчей: authentía, eparchía, ádeia, kýras, hypateía — все это власть.

Вдумаемся в смысл всех этих соответствий. Arche — и "начало, основание", и "конец, предел", и "власть", и "империя" (первооснова и суть государственности). Естественно, что сначала, при первых переводах, еще не имея собственных форм государственности, славянин понимал это слово в его прямом значении — как "граница чего-либо", как "начало", и поконъ имеет тот же смысл исходной точки, от которой постепенно исходят все линии жизни социального организма. Кроме того, поконъ значит еще и "обычай, нрав народа", а это слово у славян чаще встречалось именно в таком смысле. В договоре Олега 911 г. воины князя клялись «по закону и по покону языка нашего»; в «Русской Правде» покони — обычное слово, а поконь-никъ — вождь, руководитель, начальник. Выбор слова нельзя не признать удачным; даже современное представление о начальнике восходит к подобному пониманию руководителя: тот, кто начинает дело.

Однако славянское слово многозначно, но оно не выражает еще строгого понятия о сущности руководства. Руководитель в таком представлении не является еще символическим представителем народа или государства, он сам по себе, понимается как исходная точка коллективного движения, как родовой вождь, не больше.

Совсем иначе обстоит со словом начало. Начало — это граница моего рода (по-конъ значило "вне рода", "за рубежом") и вместе начало его, которое определяет правовые способности и рода, и каждого его члена. Тексты X в. свидетельствуют о развитии именно такого представления о вожде и его власти. Начальник в начале, он всего лишь первый, но первый из равных. Таковы обычаи рода и правила быта.

Столь же синкретичными остаются и представления о власти: власть принадлежит роду, а не личности, и только вождь, принимая ее от старших, может от имени всех распорядиться ею как нужно. Власть — это сила рода, которой время от времени наделяют одного из его членов. Такую власть держат различные представители рода, и слово держава в таком употреблении означает простое держание власти.

Вглядимся еще раз в те греческие слова, значения которых славяне связали с понятием о власти. И kýros "власть, право, сила" (откуда Кир — владыка и повелитель), и eparchía "надел", и ádeia "свобода" и "безопасность", и authentía "самовластность" (ср. аутентичный), и hypateía "консульство, руководство" — все эти греческие слова славяне понимали в прямом их значении, и только много позже стали соотносить с общим для них всех значением "власть". В древнерусский период власть и есть государство в самом общем его смысле; одновременно и границы, и сила, и полномочия руководителя.

Тем временем исподволь зарождались представления и о власти верховной, первоначально очень конкретно: с XIII в. великий князь — старший, главный среди остальных князей. Однако понятия о государственности еще не было, потому что важнее казалась собственная волость, чем общерусская власть. «Татарское завоевание,— пишет историк прошлого века, — оставило глубокий след в нашей истории, но идея подчинения князей власти великого князя, проводимая татарами в XIV в., вовсе не привилась в нашей практике; она держалась единственно страхом татарского насилия и бесследно исчезла вместе с татарским владычеством» (Сергеевич, 1893, с. 224), но не так уж и бесследно; в языке осталась формула ваше величество (но не высочество) в обращении к монарху. Другой термин — великий князь — сохранял в Древней Руси исконное свое значение "родовой вождь". В те времена князь — вовсе не «принц крови», равный немецкому Knecht, как думал в XVIII в. историк А. ІІІлецер (1874, с. 464—465); слово не восходит и к корню конъ (край, начало), как полагали в прошлом веке другие иноземцы (Лакиер, 1847, с. 88), связывая власть князя с за-ко-ном или по-коном (сговором, рядом). Это германское слово, и готское kuni "род, племя, семья" лежит в его корне: king, König и князь — одно и то же: "предводитель рода" (Бенвенист, 1969, II, с. 85 и сл.). Слово князь довольно поздно пришло к восточным славянам (устным путем из болгарского языка) и, следовательно, с самого начала как термин пришлый было словом высоким по стилю. В «Повесть временных лет» это слово попало вместо бытовавшего до тех пор тоже заимствованного слова каганъ по крайней мере в начале XII в. (Львов, 1975, с. 207). Оно сохраняло у славян следы исходной двузначности: это и "жрец", и "предводитель", поскольку и тем и другим одновременно был племенной вождь у самих славян (Пресняков, 1938, с. 140). Содержание этого понятия прочно сохранялось в термине, освященном традициями, и он не мог сразу под давлением социальных изменений стать также обозначением носителя высшей власти. Слова, впоследствии пригодившиеся для этого, возникли уже в древнерусском языке, однако и их смысл был все еще очень конкретен, такие слова не имели значения социальных терминов. Носитель верховной власти именовался обычно чужим словом. При заимствовании возникала некая отстраненность и от народного языка, и от его понятий; было нужно что-то освященное и малопонятное, пришедшее со стороны, издалека и по этой причине, может быть, особенно авторитетное. Вот некоторые из таких заимствований.

Царь (или в полном формуляре цѣсарь) — хорошо известное слово, пришедшее через греческий язык, происходит от латинского личного имени Цезарь. Во всех переводах библейских текстов слово это употребляется всегда по отношению к верховной власти императора — римского, а позже «ромейского», т. е. властителя Константинополя. Наше царьство — титул византийского императора, который вошел и в договор русских с греками 945 г. У восточных славян никогда не было сомнения в том, что именно византийский император достоин этого высокого титула. Когда же возникла настоятельная необходимость назвать высоким словом «равноапостольного» князя Владимира, на титул царь не покушались, довольствовались столь же высоким, но местного уровня величия, титулом каганъ всей русской земли. Цесарем или царем, но уже небесным, называли также бога, особенно в торжественных текстах, и сразу становилось ясно, что земной государь всего лишь наместник бога — царя небесного. Принять на себя титул царя земного до определенного времени считалось кощунством, потому что на это требовалось особое благоволение небес. Земной царь всего лишь содержит державу небесного цесаря, является его наместником на земле.

И только после 1267 г. царем стали называть также главу Орды, отчасти по недоразумению, поскольку произношение этого слова совпадало с соответствующим тюркским определением к титулу владыки земли и неба. Ордынского владыку всегда выделяли, говорили о нем как о «царе» или «царевиче» (Пов. Ион., с. 358). Тохтамыша постоянно называются просто царь (Пов. Тохтам., с. 204 и др.), как и любого иного повелителя Золотой Орды (Сев. свод, с. 420). Желая возвысить в глазах читателя образ Дмитрия Донского, автор его жития после некоторых раздумий («кому уподоблю великого сего князя — русского царя, держателя земли» — Жит. Дм. Донск., с. 226) решается назвать его царем, и даже жена князя Евдокия обращается к нему не иначе, как «царю мой милый!» (с. 218) (не покушаясь на большее, потому что выше — «великий мой боже, царь царемь [т. е. бог], заступникъ ми» — с. 220). Но Дмитрий Донской как раз тот князь, князь великий, который «переял» славу и честь ордынского царя, следовательно, имел право на такой титул.

Слово господинъ, равнозначное народному господарь, породило новое слово — государь, которое встречается уже в поздних списках «Русской Правды», но особенно широко распространилось по всей Руси с конца XIV в. Государь — феодал, который имеет двойную власть: либо он господин над рабом и холопом, либо владелец имений, а иногда и то и другое вместе. В «Книгах законных» хозяин земли — осподарь земли, государь как хозяин упоминается еще и в «Судебнике 1550 года». Государь и господин — не одно и то же при Иване III, который как раз и есть «осподарь», тогда как «господином» является только бог (Пов. моск., с. 390); позже различаются господарь и государь (в старинном псковском диалекте: «самъ себѣ осподарь» или «ты своёму слову не осподарь», «бог мой осподарь», но в обращении, в разговоре «асударь» — Фенне, с. 147, 204, 213, 249). Как хозяин дома, повелитель над чадами и домочадцами представлен «государь» и в «Домострое» (памятник этот сложился в новгородских пределах в XV в.). У «государя» — «государство», границами которого вначале был дом, затем имение, позже — волость и, наконец, — вся Русь. Государство по первоначальному смыслу слова — не область, а сама эта власть, власть государя над всем, что попадает в орбиту его державства. Отсюда и все позднейшие (XVI в.) образования: государский "хозяйственный" и государствовати "управлять"; слово государственный в современном значении известно с XVII в. Государь как хозяин всего, что лично ему принадлежит, все шире распространяет свое господство на разные земли, и смысл накоплений московского княжеского дома заключался как раз в подобном собирании разных земель и волостей в том самом простом, хозяйственном, чисто практическом значении слова государство, которое оно имело до конца XVI в. Лишь позднее под давлением политических обстоятельств случилось то, что прекрасно выразил историк: «Из-за лица проглянула идея, и эта идея государства, отделяясь от мысли о государе, стала сливаться с понятием о народе... стали переверстываться в сознании, приходить в иное соотношение основные стихии государственного порядка: государь, государство и народ» (Ключевский, 1918, III, с. 83).