Пушкин и его современники - Юрий Тынянов

24 февраля 1821 г. он записывает: "Завтра мы едем из Марселя в Ниццу. Ницца уже в Италии, но, к несчастью, здесь остановимся и обратимся назад; нам издали покажут Италию, но не дадут отведать ее".

Дорожная остановка в Тулоне вызвала запись Кюхельбекера, превосходно рисующую его как путешественника, легко падающего духом, любопытного.

Не будучи в состоянии видеть беспорядка при отъезде, который его "всякий раз лишает способности связать две мысли сряду, расстраивает и приводит кровь в волнение", он избегал своей комнаты и бродил по Марселю. "При самом нашем въезде в Тулон встретились нам каторжники в красных рубахах, скованные по два - их выгоняли на работу".

В Тулоне в первый раз он переживает чувство полной свободы и независимости, в духе Байрона: "Передо мною открылся вид необозримый: Тулон с пристанию; долина, усеянная домиками; каменные холмы, покрытые садами; прекрасное море во всем своем блеске с островами, мысами и бесчисленными судами. - Я сел на гранитный обломок; я был совершенно один; только сто шагов от меня висела на выдавшемся камне коза, которая, бог весть, как? отделилась от стада. Свежий морской ветер свевал с меня усталость. Странное, дикое чувство свободы и надменности наполняло мою душу: я радовался, я был счастлив, потому что никакая человеческая власть до меня не достигала и (ничто) не напоминало мне зависимости, подчиненности, всех неприятностей, неразлучных с порядком гражданского общества!" При переезде из Виллафранки в Ниццу он подвергся нападению гондольера. В послании к Пушкину он так писал об этом: ...в пучинах тихоструйных Я в ночь, безмолвен и уныл, С убийцей-гондольером плыл...

И тут же сделал примечание: "Отправляясь из Виллафранки в Ниццу морем, в глухую ночь, я подвергся было опасности быть брошенным в воды". Что это был за эпизод (весьма характерный для того бурного времени), остается неизвестным.

2 марта (н. ст.) он в Ницце, и перед этой записью - поздней вписанное заглавие: "Въезд в Италию". Природа Ниццы и Вилла-франки кажется ему землею обетованною. Но одна любопытная сцена показывает, как близки были ему другие впечатления. Он посетил монастырь Сен-Симье - "обитель капуцинов ордена Доминика". "...На холме несколько выше прочего сада - роща кипарисов, темная, уединенная, насажденная для тихого размышления. - "Сюда, подумал я, сюда от сует и шуму, от людей и пороков!". Но я спустился в сад, я взглянул на монахов... на лицах некоторых были написаны фанатизм и бессмыслие; другие казались хитрыми и лукавыми лицемерами; я увидел четырех или пятерых, которым не было и двадцати лет, которые еще не знали жизни, не просвещались ее скорбию и радостями, и следовательно, не могли жаждать единственного истинного благоуспокоения. Я с ужасом сказал себе: "Их страсти еще спят, но они рано или поздно проснутся и горе тогда злополучным!" Мне стало душно в этих стенах, и я из них почти выбежал: казалось, минута замедления лишит меня свободы, лишит возможности возвратиться в свет, где могу и должен думать, трудиться, страдать, бороться с жизнью".

Так он заметил среди прекрасной природы неблагополучие: французских каторжников, итальянских монахов. Монахи особенно поразили его. И недаром: в Сардинском королевстве (в состав которого входили Пьемонт и Ницца) царствовала черная клерикальная реакция иезуитов, были уничтожены какие-либо следы радикального равноправия, введенные было при французах; суды колесовали и четвертовали за малейшее проявление вольномыслия.

Между тем - что ускользнуло пока от внимания путешественника - по всему королевству кипела деятельность карбонариев [8]. Запись о монахах датирована 8 марта, а через два дня началась в стране революция: в Алессандрии вспыхнуло восстание; восставшие солдаты захватили крепость и провозгласили испанскую конституцию.

Кюхельбекер покидал Ниццу в "хаосе чувств и мыслей противоречивых": "Слухи, распространившиеся в последние дни моей бытности в Ницце об движении пьемонтских карбонариев, бунт Алессандрии и ропот армии, предчувствие войны и разрушения удвоили мое уныние".

Эта запись уже носит дату 16/4 марта и оканчивается стихотворением "Ницца", отразившим в полной мере чувства, о которых он говорит выше.

Край, посещенный им, - "область браней и свободы, рабских и сердечных уз". Его предчувствия безотрадны: он не сомневается в победе австрийцев ("тудесков"), собирающихся раздавить народное движение:

Гром завоет; зарев блесниОслепят унылый взор:Ненавистные тудескиНиспадут с ужасных гор.Смерть из тысяч ружей грянет,В тысячах штыках сверкнет;Не родясь, весна увянет,Вольность, не родясь, умрет!

Противоречие между жизнью природы и человеческой жизнью сокрушает его:

Здесь душа в лугах шелковых,Жизнь и в камнях, и в водах!Что ж закон судеб суровыхШлет сюда и месть и страх?

И стихотворение кончается воспоминанием, преследующим его, о цепях французских каторжников, звон которых он слышал перед въездом в Ниццу:

Здесь я видел обещанье Светлых, беззаботных дней: Но и здесь не спит страданье, Муз пугает звук цепей.

Этот робкий путешественник, ненавидящий врагов вольности - "тудесков" и вместе с тем страшащийся народных волнений "черни", предчувствующий с самого начала поражение восстания, не напоминает еще человека, действовавшего через четыре с лишним года с оружием в руках на Сенатской площади и стрелявшего в вел. кн. Михаила Павловича. [9] Но боязнь выступлений "черни", при общем сочувствии освободительному движению, - черта, характерная для того крыла декабристов, к которому позднее принадлежал Кюхельбекер.

В одной из более ранних записей читаем: "Нас ожидает шерлоная [?] вселенная Парижская со всею грязью, со всем своим блеском и великолепием". Мы имеем возможность установить время прибытия Кюхельбекера в Париж. В номере газеты "Constitutionnel" от 1 апреля 1821 г. имеется заметка, датированная 31 марта: "Король принял на особой аудиенции г. Нарышкина (M. Nariskin) обер-камергера (grand-chambellan) императора России". Таким образом, Кюхельбекер прибыл в Париж в конце марта (н. ст.) 1821 г. И рукопись "Путешествия" кончается первою парижскою записью 27/15 марта: "Наконец я в Париже... что сказать о впечатлении, сделанном на меня новым Вавилоном, новыми Афинами? Я еще оглушен и не в состоянии ни восхищаться им, ни бранить его, ни бросать вокруг себя оптимизм, как то, говоря о Париже, обязанность всякого порядочного путешественника".

Весна 1821 г. была бурным временем для Парижа и Франции. Колеблющаяся и шаткая политика Людовика XVIII, все время со дня возвращения чувствовавшего себя скорее самозванцем, чем легитимным монархом, его шаткая "система качелей" - "systиme de bascule" грозила крушением. Весь 1820 г. был ознаменован уличными выступлениями недовольных, в том числе студенческой молодежи. Рознь между монархией Бурбонов и общественным мнением обозначалась все резче; с одной стороны, действовали ультрароялисты, предводимые графом д'Артуа, будущим Карлом X, с другой все большую силу приобретали либералы, одним из главных вождей которых был Бенжамен Констан.

О пребывании Кюхельбекера в Париже сохранилось множество слухов и даже легенд. Из достоверных свидетельств прежде всего уцелел листок с лаконической записью Кюхельбекера, до сих пор не известный и являющийся самым важным и самым достоверным, хотя, к сожалению, далеко не полным, свидетельством.

Приводим его; листок записан с обеих сторон и содержит две отдельные записи:

4 апреля 23 марта

Баллет Клари

Тальма, Лувр, Люксанбур, Тюлерии, Французская Опера, Варьете, Ш<е>валье Ланглез, Бери, Дюппинк <или как Дюпень>, Жюльен, Гетеры, Кофейные домы, Письма из С. Петерб., встречи с старыми знакомыми, новые, минутные знакомства, <открытое> заседание во Француз. Институте, похвальная речь <на> Кавалеру Бенксу, - нищие, грязь, происшествия всякого рода, Пале Роял, целомудрие вашего друга, - <посреди Пале Рояль> <проек[ты]> воздушные башни, которые он строит <в столи[це] и пр[очее]>. Кафедра (Фр.) в Афинее, <на> с которой он <себ[я]> <он> в воображении он уже знакомит французов с вашими стихами, с вашею прозою: вот <что он> о чем <он> я хотел бы <по>говорить с вами, но еще до сих пор не в состоянии.

19

7 апреля

Продолжаю свои лаконические отметки:

Жюльен, Жуй, Бенжамен, Камера депутатов, действие на меня статуй Аполлон убийца ящериц, два Бахуса, два Фавна, Диана с Ланью, боец Боргезский - вечера у Лангле и Жюльена: <отв[ет]> тонкое замечание первого. - Туманский. - Гейберг. - Франкони. Моя интрига - Мамзель Маре. - Смерть Жозефины и Корсакова. - Смерть Мануэла. - Баггезен. - Лекции. - Слабрендорф - Потье и Перле. - Итальянская Опера - Ноцци ди Фигаро - Пелегрини - Фодор.

Перед нами - план путевых заметок о Париже, набросанный вскоре после приезда и оставшийся неосуществленным; Кюхельбекер не имел времени в Париже для литературной работы, а приехав, долго рассчитывал на издание записок (часть которых напечатал в своем альманахе "Мнемозина" и журнале "Соревнователь просвещения"). Парижское же пребывание носило у него такой характер, что нечего было и думать о печатании парижских впечатлений. Отрывки дают возможность убедиться, что Кюхельбекер недаром рвался в Париж и что он сразу окунулся в шумную жизнь мировой столицы.