Россия и Европа-т.3 - Александр Янов

Словно бы некий рок смеялся над ними. Когда они, как Тютчев, предсказывали православного Папу в Риме, происходила Крымская война, закончившаяся капитуляцией России. Когда пророчествова­ли революцию, как Бакунин, наступала реакция. Когда предвидели великое православное пробуждение страны, как Достоевский, «Победоносцев над Россией простер совиные крыла»95. Когда про­гнозировали войну, как Данилевский, наступал мир. Когда говорили о союзе с Германией против Франции, как Леонтьев, заключался союз с Францией против Германии. Почему?

Почему вполне реалистичные, по мысли их авторов, идейно- политические проекты обратились на наших глазах в памятники политической некомпетентности, в реакционные утопии? Одно уже это обстоятельство делает судьбы их авторов трагическими и застав­ляет задуматься над причиною столь постоянного, столь рокового их бесплодия.

Если социологические, по выражению Плеханова, эквиваленты всех этих утопий были совершенно различны и ничего, собственно, общего в этом смысле не было между Бакуниным и Достоевским, не говоря уже о Леонтьеве, то объединяло их, стало быть, что-то совсем другое. Что? Поневоле приходится заключить, что обусловил их бес-

95 Блок А. Поли. собр. стихотворений: в 2 т. Т. i. М., 1946. С. 558.

плодие именно общий им всем способ политического мышления. Тот самый, который Соловьев, а вслед за ним Милюков, навсегда заклеймили «национальным эгоизмом». Тот, что основан был на «самобытности» и державности.

Ибо что же еще может объяснить провал всех без исключения консервативных проектов будущего России, оставленных нам людь­ми, совершенно друг на друга непохожими - ни по социальному про­исхождению, ни по политическим предпочтениям, ни по нравствен­ным убеждениям, будь то проповедники «народной организации», как Бакунин, или пророки «народной веры» и «народного византиз- ма», как Достоевский и Леонтьев?

Прибавьте к этому списку еще и основоположников ретроспек­тивной утопии, как Хомяков и Константин Аксаков, и Тютчева, автора проекта о Константинополе как о естественном «дополнении», в котором непременно нуждается для своей исторической самореали­зации Россия, и знаменитых глашатаев Всеславянского Союза, как Погодин, Иван Аксаков и Данилевский, - и не останется у вас сомне­ний, что ничего общего кроме национального эгоизма между этими людьми не было.

Присмотримся же напоследок к первопричине их тотального бесплодия. Прежде всего бросится нам в глаза, что формула Соловьева, описывающая вырождение русского национализма в постниколаевской России верна даже в деталях. Действительно ведь не явился миру внезапно, как Афина из головы Зевса, проект, допу­стим, Леонтьева. Он - результат деградации национализма, деграда­ции, занявшей много десятилетий и проходившей именно по схеме, описанной Соловьевым. То есть от сравнительно мягкой фазы нацио­нал-либерализма - «Россия не Европа», «Права или не права, моя стра­на всегда права» - к жесткой, ослепляющей, агрессивной фазе нацио­нального самообожания, когда идеологам стало уже нипочём предла­гать проекты «поглощения» (Тютчев), «подчинения» (Данилевский) или даже «разрушения» (Леонтьев) других государств и народов. Разумеет­ся, во имя «идеального блага» России как они его понимали.

Другое, однако, что тоже бросается в глаза, может на первый взгляд показаться некоторым изъяном соловьевской схемы.

Поставив себе задачей сформулировать неминуемость вырождения идеологии национального эгоизма в постниколаевской России от основоположников славянофильства до Данилевского, он игнориро­вал его действительное начало - в горниле николаевской Официаль­ной Народности. Достаточно напомнить читателю тютчевский проект России будущего, «осуществленный поглощением Австрии и возвра­щением Константинополя», который мы подробно обсудили во вто­рой книге трилогии, чтобы стало очевидно, что начиналась идеоло­гия национального эгоизма в России вовсе не со славянофилов.

Тем более, если вспомнить умопомрачительные рекомендации Погодина в 1830-е, когда не только еще никакой славянофильской внешней политики не было, но не существовало и самого славяно­фильства как идейного движения образованной молодежи. Вот о чем спрашивал тогда, как мы помним, в пылу изобличений Европы Погодин: «Что есть невозможного для русского государя? Одно слово - целая империя не существует, одно слово - стерта с лица земли другая, слово - и вместо них возникает третья от Восточного океана до моря Адриатического». Ну, многим ли, скажите, отличает­ся эта сверхдержавная спесь от самых агрессивных проявлений национального эгоизма полвека спустя в 1880-е? И тем не менее никакого изъяна в формуле Соловьева тут нет.

Просто, как, я уверен, давно уже понял читатель, задачи, кото­рые ставил себе Соловьев, и та, что вдохновляла в этой трилогии меня, разные. Он говорил о полуевропейской постниколаевской России, а я - о повторяющихся «выпадениях» из Европы на протяже­нии всей русской истории, начиная от самодержавной революции Грозного царя в середине XVI века. О той самой московитской рево­люции, которую, насколько было это возможно в Новое время, попы­тался воспроизвести во второй "четверти века XIX царь Николай. Ничего поэтому удивительного в том, что Соловьев игнорировал даже самые хамские проявления национального эгоизма николаев­ской эпохи. Тогда агрессивный национализм был в порядке вещей, сам собою подразумевался. Более того, он был единственной адек­ватной формой внешней политики в условиях диктатуры и сверхдер- жавности.

Но Соловьев-то пытался доказать - и доказал - совсем другое. А именно, что покуда отказывается Россия от воссоединения христи­анских церквей (той единственной формы воссоединения с Европой, что была в его время возможна), она обречена на возрож­дение самой агрессивной фазы национального эгоизма - даже в условиях полуевропейской постниколаевской государственности. Обречена, другими словами, на самоуничтожение.

Как знает читатель, этот прогноз сбылся - в отличие отлеонтьев- ского и всех прочих проектов «дополнения» России за счет других государств и народов. И, что еще важнее, в отличие отмосковитского пророчества национал-либералов, которое на самом деле было лишь отправной точкой, лишь спусковым крючком для всей злове­щей эволюции идеологии национального эгоизма. Так не в самой ли этой идеологии и заключается первопричина постоянного и удру­чающего бесплодия всех проектов её пророков?

В любом случае такой вывод исследования был бы неполон, когда бы не обратил я внимание читателя на то, что именно эта бес­плодная идеология противостояла воссоединению с Европой и, сле­довательно, политической модернизации России, избавлению ее от произвола власти. Случайно ли, что столь же бесплодными оказались и все проекты сохранения в России крестьянского рабства? Не в том ли тут дело, что слова Соловьева, вынесенные в эпиграф этой главы, верны? И противостояние истории под предлогом, что мы не такие, как все, обречено? А люди, настаивающие на нём, какие бы патрио­тические речи они ни произносили, на самом деле способны прине­сти своей стране лишь зло и гибель?

Увы, ничему, похоже, не научил культурные элиты России скан­дальный провал всех без исключения проектов, основанных на идео­логии национального эгоизма, если и сегодня продолжают как ни в чем не бывало мутить умы молодежи новые консервативные проро­ки. Если, допустим, Егор Холмогоров по-прежнему безнаказанно клеймит высокую мечту Соловьева о воссоединении христианских церквей как «еретическое чужебесие экуменизма»96. Если Б.П. Балуев или В.Я. Данильченко по-прежнему торжественно уве­ряют, что архаический проект Данилевского «востребован време-

96 Холмогоров Е. Русская доктрина// Спецназ России. 2002. № 1. Цит. по: www.nationalism

. org

нем».

Глава седьмая Три пророчества

И дело даже не в том, что находятся и сегодня такие пророки. Дело в том, что никто, сколько я знаю, не опровергает их простой ссылкой на банкротство их предшественников - всех без исключе­ния. На то, другими словами, что опровергла их сама история.

Итоги

Как бы то ни было, нис­колько, согласитесь, не странно, что идеология национального эгоиз­ма выработала для себя специфический способ политического мыш­ления, который и пытался я здесь так подробно исследовать на при­мере трех несбывшихся пророчеств. Подведем же итоги.

В основе этого способа, как мы видели, лежит представление об однажды и навсегда заданном национальном характере. Как бабоч­ка в коконе, содержит он в себе готовые правила истинно русского общежития. Его подземная стихийная мощь требует лишь освобож­дения из-под чужеродных европейских напластований. И если она по сию пору не освобождена, то что из этого следует? Очевидно то, что, начиная с петровского прорыва в Европу, Россия постоянно находится под неким игом, подобным монгольскому. Неважно, воплощается ли это иго в культурном слое, в интеллигенции, «не при­знающей в народе церкви», как в случае Достоевского, или в «гер­манской правительственной системе», как в случае Бакунина, или, наконец, в полулиберальном режиме, ставшем инструментом «евро­пейской буржуазности», как в случае Леонтьева. Задача идеолога от этого не меняется. Она по-прежнему в том, чтобы найти способ устра­нить это чужеродное иго, выведя таким образом на поверхность «народную правду», сложившуюся «в повседневной рутинной жизни людей».