Моя жизнь. Встречи с Есениным - Айседора Дункан

Он махнул рукой.

— Надоело до черта! В другой раз… Ну их! — И тут же, остановив на Дункан задумчивый взгляд, еще раз повторил: — Ты — имажинист. Но хороший. Понимаешь?

Она кивнула головой.

— Ты — Revolution! Понимаешь?

Этот разговор происходил незадолго до отъезда Есенина и Дункан за границу.

7. 3 декабря 1921 года. Есенин и Дункан в Петрограде. Комната № 5 в гостинице «Англетер». Выступление перед моряками «Авроры»

В тот день, когда нужно было отобрать 40 детей из всех ходивших на предварительные занятия, Айседора с тяжелой душой пошла в «голубой зал».

Ей дали пачку красных и зеленых билетиков. Красных билетиков было сорок. Урок начался, как обычно, с тихого шага под медленный марш Шуберта.

— Up! Up! — кричала Айседора. — Stop, Manya, what are you doing with your hands?[85] — обращалась она к хорошенькой, светловолосой девочке с темными глазами. И снова слышалось:

— Вверх! Вверх!

Время от времени Айседора подзывала к себе кого-нибудь из детей и давала им красный или зеленый билетик, после чего они убегали в соседнюю комнату, где их соответственно распределяли «руководительницы».

— От этих билетиков мне еще тяжелее, — жаловалась Дункан, — они с такой радостью схватывают и зеленые и красные!

Наконец 3 декабря 1921 года отбор был окончен.

3 декабря стало днем школы. Годовщина эта отмечалась нами, где бы мы в это время ни находились: и на гастролях в Минске, и плывя на английском пароходе из Тяньцзиня в Шанхай, и в зимнем Кисловодске, и в теплом, несмотря на декабрь, Ташкенте, и в Москве, и в Нью-Йорке, и в памятный для всех нас день 25-летия со дня основания школы и 20-летия студии на юбилейных спектаклях в театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, и в зале имени Чайковского, где мы тогда впервые показали всю Шестую симфонию Чайковского, полностью восстановив массовую постановку Айседоры.

Сорок детей уже жили в школе, но сама школа еще не существовала. Распорядок дня, выработанный Дункан, соблюдался плохо. Общее образование, предусмотренное тогда в объеме семилетки, велось сумбурно. Среди набранных преподавательниц — руководительниц — только две были с педагогическим опытом и знакомы с практикой новой школы. Но и практика эта тоже была сомнительной, так как и в эти годы, и в последующие общее образование скакало с «Дальтонплана» на «комплекс», и от всех этих систем было мало пользы. Организационный комитет не мог наладить даже быт, хотя персонала было в полтора раза больше, чем детей. В школе стоял невообразимый шум и гам.

— Дети приходят на урок танца, — расстраивалась Дункан, — какими-то «расплесканными», несосредоточенными. В таком состоянии они не могут слушать музыку так, как это нужно.

Дней через десять после открытия школы как-то вечером к Дункан приехал Луначарский. В их разговоре, происходившем в комнате Айседоры, принимали участие Ирма и я. Дункан сказала, что ей очень трудно работать, многого не хватает, до сих пор нет директора. Луначарский заметил, что о кандидатуре придется серьезно подумать, так как нужен человек, который был бы не только организатором, но и близко стоял к искусству и понимал целевую установку такой школы и самую идею Дункан.

— Вот директор! — вдруг сказала Айседора, указав на меня.

Я отказался: школе нужно посвятить все свое время, а я не хотел расстаться ни с театром, ни с журналистикой, и к школьной работе не имел отношения.

— Разве моя школа не имеет отношения к искусству? — спросила, улыбаясь, Дункан.

— Ну, что же, — сказал Луначарский, — я товарища Шнейдера хорошо знаю, но…

Он наклонился к Айседоре, и я услышал обрывок его фразы: «Mais c’est un j’eune homme»[86]. Потом все же сказал:

— Сегодня что? Понедельник? Ну вот, в среду приезжайте ко мне в Наркомпрос, мы все практически решим, я подпишу необходимые распоряжения, а завтра дам приказ о вашем назначении…

Потом было много сред, четвергов и по семи пятниц на неделе, много трудновыполнимых решений, радостей, огорчений, но школу Дункан я тогда же принял. Дункан постоянно повторяла, что она «бежала из Европы от искусства, тесно связанного с коммерцией», и категорически отказывалась от платных выступлений. Я, по ее настойчивому желанию, отклонял все поступавшие предложения. Но Луначарский все же убедил ее не лишать зрителей возможности видеть ее спектакли на условиях, принятых во всей стране для театральных мероприятий.

Дункан сдалась, и мы объявили в филиале Большого театра четыре ее выступления с симфоническим оркестром, после которых сейчас же поступило приглашение приехать на несколько спектаклей в Петроград, выступить перед творцами Октябрьской революции — петербургскими рабочими и моряками «Авроры».

В начале февраля, оставив Ирму со школой, Айседора, я и Жанна поехали на Николаевский вокзал. Есенин провожал нас. Точного расписания отправления поездов не было. Билеты не продавались, а бронировались бесплатно по заявкам. У меня была бронь на два двухместных купе в международном вагоне.

Усадив Жанну в зале ожидания, мы втроем заняли столик в буфете. Поговаривали, что поезд отправится лишь в 12 часов ночи, а может, и в два. Айседора была счастлива: еще не сейчас расставаться с Есениным! Они радовались этому, казалось бы, томительному часу в холодном ресторанном зале. Пухленькая Жанна безмятежно спала на вещах и, должно быть, гуляла во сне по Булонскому лесу. Айседора, взяв у меня записную книжку, с увлечением чертила, объясняя Есенину роль хора в древнегреческом театре. Смелой линией, нарисовав полукруг амфитеатра, она замкнула орхестру и, поставив в центре ее черный кружок, написала под ним: «Поэт». Затем быстро провела от точки множество расходящихся лучей, направленных к зрителям.

— Мы будем выступать вместе! — говорила она Есенину. — Ты один заменишь древнегреческий хор. Слово поэта и танец создадут такое гармоническое зрелище, что мы… Werden die ganze Welt beherrschen![87] — рассмеялась Айседора. Потом вдруг наклонилась ко мне и умоляющим голосом тихо сказала: — Уговорите Езенин ехать вместе с нами в Петроград…

— Да его и не надо уговаривать. Сергей Александрович, хотите в Петроград?

Он радостно закивал головой, обращаясь к Айседоре:

— Изадора! Ты… я… Изадора — Езенин — Петроград!

Настроение поднялось. Айседора принялась рисовать шаржи на себя и на Есенина. Эта книжка долго хранилась у меня. Двумя-тремя линиями Айседора набрасывала человечков, изображая себя и Есенина. Есенин весело смеялся.

В Петрограде мы остановились в гостинице «Англетер». Я взял для них большой номер. Приехали мы только к вечеру и, утомленные дорогой, легли спать.