Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

каждой минутой жизни с Львом Ник., так его сильно люблю, как-то вновь, как последнее пламя догорающего костра, что расставаться с ним не буду. Может быть, если я буду нежна с ним, он тоже вновь привяжется ко мне и рад будет не разлучаться со мной. А бог его знает! Он очень изменился к худшему, в нем чаще слышится какая-то досада, чем непосредственная доброта. Помимо моей ревности к Черткову, я окружаю его такой любовью, заботой и лаской, что другой дорожил бы этим. А его избаловало все человечество, которое судит его по книгам (по словам), а не по жизни и делам. Тем лучше!

Л. Н. Толстой. Письмо В. Г. Черткову.

Хочется, милый друг, по душе поговорить с вами. Никому так, как вам, не могу так легко высказать, – знаю, что никто так не поймет, как бы неясно, недосказано ни было то, что хочу сказать.

Вчера был очень серьезный день. Подробности фактические вам расскажут, но мне хочется рассказать свое – внутреннее.

Жалею и жалею ее и радуюсь, что временами без усилия люблю ее. Так было вчера ночью, когда она пришла покаянная и начала заботиться о том, чтобы согреть мою комнату, и, несмотря на измученность и слабость, толкала ставеньки, заставляла окна, возилась, хлопотала о моем… телесном покое. Что ж делать, если есть люди, для которых (и то, я думаю, до времени) недоступна реальность духовной жизни. Я вчера с вечера почти собирался уехать в Кочеты, но теперь рад, что не уехал. Я нынче телесно чувствую себя слабым, но на душе очень хорошо. И от этого-то мне и хочется высказать вам, что я думаю, а главное, чувствую. Я мало думал до вчерашнего дня о своих припадках, даже совсем не думал, но вчера я ясно, живо представил себе, как я умру в один из таких припадков. И понял то, что, несмотря на то что такая смерть в телесном смысле, совершенно без страданий телесных, очень хороша, она в духовном смысле лишает меня тех дорогих минут умирания, которые могут быть так прекрасны. И это привело меня к мысли о том, что если я лишен по времени этих последних сознательных минут, то ведь в моей власти распространить их на все часы, дни, может быть, месяцы, годы (едва ли), которые предшествуют моей смерти, могу относиться к этим дням, месяцам так же серьезно, торжественно (не по внешности, а по внутреннему сознанию), как бы я относился к последним минутам сознательно наступившей смерти. И вот эта-то мысль, даже чувство, которое я испытал вчера и испытываю нынче и буду стараться удержать до смерти, меня особенно радует, и вам-то мне и хочется передать ее. В сущности, это все очень старо, но мне открылось с новой стороны.

Это же чувство и освещает мне мой путь в моем положении, и из того, что было и могло бы быть тяжело, делает радость.

Не хочу писать о делах – после.

А вы также открывайте мне свою душу.

Не хочу говорить вам: прощайте, потому что знаю, что вы не хотите даже видеть того, за что бы надо было меня прощать, а говорю всегда одно, что чувствую: благодарю за вашу любовь.

Это я позволил себе так рассентиментальничаться, а вы не следуйте моему примеру.

Жаль мне только, что Галю до сих пор не удалось видеть. Вот ее прошу простить. И она, вероятно, исполнит мою просьбу.

Л. Н. Толстой. Дневник для одного себя.

Слаб. С. А. лучше, как будто кается, но есть и в этом истерическая преувеличенность. Целует руки. Очень возбуждена, говорит не переставая. Чувствую себя нравственно хорошо. Помню, кто я. Читал Шри Шанкара. Основная метафизическая мысль о сущности жизни хороша, но все учение путаница, хуже моей.

18 октября

Встала поздно, вся разломанная, больная и несчастная вечным страхом какой-нибудь неприятности и протеста. Оглянувшись назад на эти четыре месяца страданий моих, я вспоминаю игру кошки с мышью, то есть Льва Николаевича со мной. Я мучалась, что семь тетрадей дневников у Черткова, и просила Льва Ник – а их взять. Лев Ник. две или три недели меня промучил, отказывая, довел до отчаяния – и взял, чтоб положить в банк. Я заболела нервной болезнью, еще до истории с дневниками, – он день оттянул и приехал, когда мое нездоровье от этого ухудшилось.

В Кочетах он жил умышленно долго, потому что знал, что я должна быть ближе к Москве для издания нового, и эта разлука и беспокойство о нем меня измучило – а он упорно жил и не ехал в Ясную.

Когда в последний раз моего пребывания там я со слезами просила его хоть приблизительно назначить срок его возвращения, приехать хотя бы к моим именинам, – он сердился и упорно отказывал.

Когда я спрашивала его, какую бумагу или завещание передал он недавно Черткову, он сердился и упорно отказывал мне сообщить.

Каждую минуту ждешь нового отпора, и это вечное ожидание чего-нибудь недоброго, каких-нибудь новых решений с дневниками, рукописями и завещанием делают мою жизнь нервной, тяжелой и невыносимой.

А когда сегодня он перед обедом проснулся, и был вял, и не стал обедать, на меня напало мучительное беспокойство и я готова была на всякие для него жертвы, на то даже, чтоб он опять видался с Чертковыми, которые теперь мне более, чем когда-либо, враги, после того как Лев Ник. у них не был три месяца. И точно он очнулся, стал ближе со мной, с Сашей, которая вся отдалась служению отцу, и только ей радости что интерес к лошадям и ее маленькому именью – Телятинкам.

Мало сегодня занималась; большой разлад во мне и физический и моральный. Стала даже ослабевать в молитве. Наклеивала вечером, после сна, газетные вырезки, писала письма. Погода ужасная; вьюга, снег, к вечеру все обледенело и 6 градусов мороза.

Л. Н. Толстой. Дневник для одного себя.

Все то же тяжелое отношение страха и чуждости. Нынче ничего не было. Начала вечером разговор о вере. Просто не понимает, в чем вера.

Л. Н. Толстой. Дневник.

Все слаб. Да и дурная погода. Слава Богу, без желания чувствую хорошую готовность смерти. Мало гулял. Тяжелое впечатление просителей двух – не умею обойтись с ними. Грубого ничего не делаю, но чувствую, что виноват, и тяжело. И поделом. Ходил по саду. Мало думал. Спал и встал очень слабый. Читал Достоевского и удивлялся на его неряшливость, искусственность, выдуманность