Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

когда я повторила свою просьбу, чувствуя себя невменяемой от внутреннего страдания, он уже с большей досадой повторил, что не хочет ничего обещать. Тогда я ушла, лазила по каким-то оврагам, где меня трудно бы было когда-либо найти, если б мне сделалось дурно. Потом вышла в поле и оттуда почти бегом направилась в Телятинки, с биноклем, чтобы видеть все далеко кругом. В Телятинках я легла в канаву недалеко от ворот, ведущих к дому Чертковых, и ждала Льва H – а. Не знаю, что бы я сделала, если б он приехал; я все себе представляла, что я легла бы на мост через канаву и лошадь Льва Ник – а меня бы затоптала.

Но он, к счастью, не приехал. Видела я молодого Сергеенко и Петра, везшего воду. Под видом какого-то христианского единения Чертков набрал молодых людей, которые ему служат, как и наши люди – нам.

В пятом часу я ушла и опять пошла бродить. Стало темно, я пришла в сад и долго лежала на лавке под большой елкой у нижнего пруда. Я безумно страдала при мысли о возобновлении сношений и исключительной любви к Черткову Льва Николаевича. Я так и видела их в своем воображении запертыми в комнате, с их вечными тайными о чем-то разговорами, и страданья от этих представлений тотчас же сворачивали мои мысли к пруду, к холодной воде, в которой я сейчас же, вот сию минуту, могу найти полное и вечное забвение всего и избавление от моих мук ревности и отчаяния! Но я опять из трусости не убила себя, а побрела, не помню даже, какими дорожками, к дому. В дом я не вошла, мне было страшно, и я села на лавку под елкой. Потом я легла на землю и ненадолго задремала.

Когда стало совсем темно и я увидела в окнах Льва H – а свет (значит, он проснулся), меня пошли искать с фонарями. Алексей-дворник меня нашел. Я встала, увидала Варвару Михайловну и совсем ошалела от холода, усталости и пережитых волнений.

Пришла домой, вся окоченела от холода; все притупилось; я, не раздеваясь, села и так и сидела, не обедая, не снимая кофточки, шляпы и калош, как мумия. Вот как без оружия, но метко убивают людей.

Оказалось, что Лев Ник., измучив меня и не обещав ничего, к Черткову не поехал, а поехал в Засеку, послав Душана Петровича мне сказать, что он не поехал к Черткову. Но Душан Петрович меня не нашел, и я уже ушла в Телятинки.

Когда я вечером спросила Л. Н., зачем же он меня измучил, не сказав, когда я его спрашивала, поедет ли он к Черткову, – он мне с злобой начал кричать: «Я хочу свободы, а не подчиняться твоим капризам; не хочу быть в 82 года мальчишкой, тряпкой под башмаком жены!» И много еще тяжелого и оскорбительного говорил он, а я страдала ужасно, слушая его. Потом сказала ему: «Не так ты ставишь вопрос: не в том дело, не так ты все толкуешь. Высший подвиг человека есть жертвовать своим счастьем, чтоб избавить от страданий близкого человека». Но это ему не нравилось, и он одно кричал: «Все обещания беру назад, ничего не обещаю, что хочу, то буду делать» и т. п.

Лишаться общения с Чертковым ему, конечно, невыносимо, и потому он так злится, что я не могу, прямо непроизвольно не могу выносить возобновления дружбы личной с этим негодяем.

Раза два я входила поздно вечером, выйдя из оцепенения, к Льву Ник. и хотела как-нибудь умиротворить наши с ним отношения. С трудом достигла этого, мы простились, поцеловались и расстались на ночь. Он сказал между прочим, что желает все сделать, чтоб меня не огорчать и как мне лучше. Что-то будет завтра?

Только что началась мирная спокойная жизнь, и опять все омрачилось, и я еще на более долгий срок ослабею и буду хворать; и опять и Лев Ник. подкосил свои силы и здоровье и не может работать. А все от какой-то его idée fixe, что он хочет быть свободен (чем он не свободен, кроме общения с Чертковым) и безумно желает видаться с Чертковым.

Л. Н. Толстой. Дневник для одного себя.

Нынче разрешилось.

Хотел уехать к Тане, но колеблюсь. Истерический припадок, злой.

Все дело в том, что она предлагала мне ехать к Чертковым, просила об этом, а нынче, когда я сказал, что поеду, начала бесноваться. Очень, очень трудно. Помоги Бог. Я сказал, что никаких обещаний не дам и не даю, но сделаю все, что могу, чтобы не огорчить ее. Отъезд завтрашний едва ли приведу в исполнение. А надобно. Да, это испытание, и мое дело в том, чтобы не сделать недоброго. Помоги Бог.

17 октября

День прошел мирно и хорошо. Много занималась изданием и корректурой. В Евангелии для детей, между прочим, Л. Н. пишет о гневе (из Евангелия): «Если считаешь, что брат твой поступил дурно, то пойди к нему, выбери такое время и место, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз, и тогда скажи ему кротко то, что имеешь против него. Если послушает тебя, то он вместо того, чтобы быть врагом тебе, станет твоим другом. Если же не послушает, то пожалей его и уже не имей с ним дела».

Вот это самое я и желаю по отношению Черткова, не иметь нам с ним никакого дела и никаких отношений.

Уехал милый И. И. Горбунов. Был Якубовский – симпатичный, и еще противный еврей, издатель вегетарианского журнала – Перкер, кажется. Идет настоящий снег зимний.

Я так утомлена душевно и физически, что сейчас и мыслей нет, писать не хочется. Мучаюсь любопытством, что пишет в дневнике мой муж? Его теперешние дневники – сочинения ввиду того, что будут из них извлекать мысли и делать свои заключения. Мои дневники – это искренний крик сердца и правдивые описания всего, что у нас происходит. Пишет и Саша дневник. Воображаю, как она, не любя меня и вследствие своего дурного характера, старательно меня обличает и толкует по-своему мои слова и чувства! А впрочем, бог ее знает! Иногда у меня просыпается к ней нежность и жалость. И сейчас же с ее стороны опять резкость какая-нибудь, грубая несправедливость, и хочется куда-нибудь от нее уйти. Отцу она служит довольно усердно. Мне грозит своими дневниками. Бог с ней!

Решила не ездить больше никуда: ни в Москву, ни в концерты – никуда. Я так стала дорожить