В путь-дорогу! Том III - Петр Дмитриевич Боборыкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Какъ я возненавидѣла этого старикашку, — сказала она Телепневу, который застегивалъ въ эту минуту полость.
— За то былъ послѣдователенъ, — отвѣчалъ онъ съ горечью.
— Какъ это смѣютъ люди, — начала было Темира, но не докончила фразы и, кивнувши ему головою, сказала: — вы къ намъ, вы пойдете за гробомъ, мы тоже поѣдемъ, а назадъ васъ подвеземъ къ себѣ.
Процессія двинулась по Маркту. Всѣ профессора и вся масса студентовъ шли съ факелами въ рукахъ. Погода стояла сырая, туманная. Рыхлый снѣгъ, какъ песокъ, тяготилъ шаги. Чадъ отъ факеловъ густымъ облакомъ стоялъ на всемъ протяженіи процессіи. На углу, около Pedell Stube, Телепневъ увидалъ фигуру проповѣдника, который уже одѣлся въ короткую норковую шубейку и круглую, черную шляпу и стоялъ у фонарнаго столба, посматривая своей гнилой улыбкой на процессію, какъ посторонній и совершенно равнодушный наблюдатель. Телепневу такъ и захотѣлось поджечь факеломъ его серебристые котлетовидые бакенбарды.
Рядомъ съ Телепневымъ шелъ Варцель, ругалъ тоже теолога и отрекался по этому поводу отъ лютеранской ереси. Процессія протянулась черезъ каменный мостъ мимо квартиры Телепнева. Гробъ все продолжали нести профессора, въ однихъ мундирахъ, завязая въ разсыпчатомъ снѣгу.
На кладбищѣ пасторъ городской церкви сказалъ маленькое слово, очень приличное, безъ всякихъ намековъ, и произнесъ краткое молитвословіе. Пѣли и тамъ. Темира непремѣнно пожелала подойти къ самой могилѣ. Юлія Александровна осталась въ саняхъ, а ее поручила Телепневу, который повелъ Темиру подъ руку.
Она отъ времени до времени все повторяла: — «Ахъ, какъ это тяжело, какъ тяжело!»
У Телепнева много было и на сердцѣ, и на языкѣ, но онъ ничего ей не замѣчалъ, только разъ, когда они подошли къ толпѣ, окружавшей могилу, онъ крѣпко пожалъ ея руку. Темира грустно, но съ такимъ довѣріемъ посмотрѣла на него, что онъ чуть-чуть не зарыдалъ отъ всѣхъ впечатлѣніи этого утра. Стала она подпѣвать нѣмцамъ. Потомъ прислушалась къ словамъ пастора, и когда онъ произносилъ молитву, Темира вдругъ начала по-русски повторять за каждымъ его раздѣльнымъ словомъ: «Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ.» Телепневъ посмотрѣлъ на нее, но тотчасъ же опустилъ глаза.
— Я хочу непремѣнно видѣть могилу, — сказала Темира, когда пасторъ кончилъ. — Подождемте, maman не разсердится.
Онн подождали минутъ съ пять, и, когда толпа стала рѣдѣть, Телепневъ подвелъ Темиру къ могилѣ, проталкиваясь между студентами. Она бросила земли и заплакала. Нѣсколько буршей начали глазѣть на нее, чѣмъ Телепнева очень задѣли, но онъ не сталъ все-таки ее торопить. Идя къ санямъ, Темира довольно сильно опиралась на руку Телепнева. Она вся ослабла.
— Такъ отъ него ничего и не осталось? — вдругъ спросила она, остановившись среди дорожки кладбища.
— Честная память осталась.
— А еще… — она не договорила.
Телепневъ повелъ ее скорѣе и бережно усадилъ въ сани.
— L’excellent — Ignatius, — вздыхала Юлія Александровна. — Вы вѣдь къ намъ, m-г Телепневъ Ахъ какой день! и сама природа, все это такъ мрачно.
Телепневъ всталъ на запятки и еще разъ вмѣстѣ съ Темирой обернулся назадъ, оттуда шла толпа студентовъ, Послѣ обѣда Темира что-то точно избѣгала разговора съ Телепневымъ и почти тотчасъ же предложила ему играть, а Юлія Александровна отправилась писать письмо къ Жану.
Но музыка не спорилась. Видно было, что Темира еле разбираетъ ноты. Лобъ ея затуманился, она усиленно думала на одну какую-то тему.
— Вамъ играть не хочется, — сказалъ ей Телепневъ: — да, кажется, и говорить не хочется.
— Ахъ, нѣтъ Борисъ, я, напротивъ, хотѣла… Видите, эта смерть и сегодняшніе похороны, все это меня застало врасплохъ…
— Какъ въ расплохъ, Темира?
— Это зашевелило вдругъ много вещей, которыя для меня смутны… Ну, какъ же, Борисъ, умеръ человѣкъ, хорошій человѣкъ, и на его похоронахъ говорятъ, что онъ чуть не злодѣй. Да это еще ничего; а тотъ старикашка такіе ужасы говорилъ объ Игнаціусѣ.
Темира выговорила все это безъ особенной тревоги, но въ тонѣ ея слышалась неувѣренность. Она шла по новому пути. Она колебалась…
— Предъ вами, Темира, — отвѣчалъ ей Телепневъ: — былъ блестящій примѣръ того, что такое простой человѣчный взглядъ на жизнь. Вы его слышали въ задушевномъ словѣ старичка-профессора.
— Да, но онъ не сказалъ, чему вѣрилъ Игнаціусъ…
— Зачѣмъ же ему было говорить это? Онъ горячо отозвался на потерю добраго, честнаго и даровитаго человѣка; а какое же право имѣемъ мы врываться въ его внутренній міръ, дѣлать тамъ полицейскій обыскъ, а потомъ карать или миловать!
— Все это такъ, Борисъ, но вотъ что меня смущаетъ: вѣдь надо же, чтобы человѣкъ имѣлъ внутри себя… Чтобы онъ создалъ себѣ…
— Извѣстныя вѣрованія, хотите вы сказать, Темира.
— Да, да, какже жить иначе, вѣдь онъ держался за что-нибудь?
— Держался, и — крѣпче, чѣмъ многіе, кто выставляетъ напоказъ свои догматы.
— Но что же онъ признавалъ, это не ясно было, виденъ былъ очень хорошій человѣкъ; но, вѣдь, это не все же, Борисъ. Надо, чтобы человѣкъ каждое свое чувство, каждый поступокъ слилъ…
— Со своими убѣжденіями, Темира, — подсказалъ опять Телепневъ. — Но Игнаціусъ именно такъ и жилъ весь свой вѣкъ; не случайно же, не по прихоти взялъ онъ въ руководство тѣ мысли и вѣрованія, которыхъ потомъ никогда не скрывалъ, не смотря на то, что ему приходилось очень жутко. Его тѣснили, не давали ему никакого хода, держали его всю жизнь въ черномъ тѣлѣ, и все-таки онъ остался твердъ въ своихъ воззрѣніяхъ. Откуда же вынесъ онъ правила и вѣрованія? Онъ изучалъ точныя науки, глубоко проникся ихъ выводами, посмотрѣлъ на жизнь трезво и, какъ истинный поборникъ знанія, освободилъ свой умъ отъ преклоненія передъ тѣмъ, что уже перестаетъ существовать для людей, подобныхъ Игнаціусу.
Темира слушала Телепнева съ полузакрытыми глазами. Лицо ея не прояснялось. Она слѣдила за мыслію, но вопросы сердца искали отвѣта.
— Вотъ видите ли, Борисъ, — говорила она послѣ небольшой паузы. — Мнѣ мало того, что вы сейчасъ сказали. Неужели человѣкъ можетъ не вѣрить въ то, что Йгнаціусъ не признавалъ, и все-таки быть прекраснымъ человѣкомъ? Значитъ, никакихъ не нужно идеаловъ, значитъ, всякій будетъ держаться только тѣхъ правилъ, какія ему хороши? И неужели Игнаціусъ никогда въ жизни не боялся остаться самъ съ собой?..
— Что вы хотите этимъ сказать, Темира? — прервалъ Телепневъ.
— Да какъ же, Борисъ: у него были жена, дѣти, онъ любилъ ихъ, и онъ могъ такъ безнадежно смотрѣть на жизнь своей души. Умеръ — и ничего не осталось. Если такъ, то никогда самые близкіе ему люди не слыхали отъ него ни одного радостнаго слова. Какъ же онъ
