Ванечка и цветы чертополоха - Наталия Лазарева

— А чтой-то ты весь аж светился, милок, когда меня завидел? — поинтересовалась баба Лида.

— Так дни тяжёлые выдались, бабуль. Пустынно было, одиноко. А тут ты возникла, и как-то на душе так сразу и потеплело.

— Не боись, счас твоя зазноба тебя утешит. Будет ахать, женькать и повизгивать. Диван скрипеть…

— Так слышно, бабуль?

— Ничего, дело житейское! И старухе потеха.

Морщинистое личико расплылось в улыбке, а мутноватые, заплывшие, бывшие когда-то голубыми глазки лукаво стрельнули в следователя.

— Прости, бабуль, не знал, что между этажами такая слышимость.

— Ну так не ты ж визжишь, милок. Пущай визжит. Музыка моим ушам. Счас баба визжит, потом дитятко лялякать будет. Жисть-то продолжается.

«Увы, дитятки от сего союза уже не будет», — подумал мужчина, но не стал разуверять бабу Лиду. Они, бабульки, всегда первыми всё узнают. Вот и узнает. Он только кисло улыбнулся.

— Что, бесплодная?

— Не знаю, бабуль, мы не планировали обременяться.

— Ох, не то, что мы раньше: планируй — не планируй, на тебе ляльку, и всё тут. Или ждёшь-ждёшь её, окаянную, а тебе шиш да шиш с маслом.

— Баб Лид, а что слышно о пожаре на рынке? — спросил Палашов, когда они уже остановились на пятачке возле церкви.

— Да поговаривают, Нинка с Зойкой чтой-то не поделили. Вот Зойка Нинке и подсуропила — блузки все её пожгла, да и сама чуть не погорела. А когда сама погорела, легше жертву изобразить.

— А кто-нибудь видел?

— Раз говорят, должон кто-нибудь видеть был. Уж и служба заканчивается, пойдём хоть свечи запалим.

Баба Лида пошаркала вперёд, а Палашов догонял её, когда машину закрыл. Они вошли под слова: «Господу помолимся: Господи помилуй!» Народ был. В основном старики да дети, пара молодых женщин и один мужчина. По будням мало рабочего люда на службе встречается. Служил сегодня сам отец Николай, хотя у него три-четыре помощника были. Он был облачён в тёмно-синюю ризу. В церковной лавке сидела служка. Вновь пришедшие взяли свечей — баба Лида пять маленьких и тоненьких, её сопровождающий — пять больших и настоял, чтобы расплатиться за обоих. Потом они тихонько расползлись, чтобы, перекрестившись, поставить свечи на полупустых подсвечниках у икон Распятие и Пресвятая Богородица, у Всех святых, у Святых Пантелеймона и Иоанна Предтечи.

Палашов ушёл к столику писать записки. В традиционный список о упокоении он включил Ивана (Ванечку Себрова). А в записку о здравии добавил Марью Антоновну, Галину Ивановну, двух Людмил (Люську и Милу), Любовь и, поколебавшись, самого себя. Всё-таки теперь он дал такое обещание, для выполнения которого здоровье ему ох как понадобится! Он представил Марью Антоновну, как ей сложно попасть в церковь, чтобы помолиться о сыне, и, когда подавал записки, заказал Ванечке Сорокоуст о упокоении.

Он ждал, стоя позади всех прихожан лицом к алтарю, конца службы и бабу Лиду, которая молилась и потом подавала записки.

«Господи, прости меня грешного! Вразуми Глухова, Господи! Вразуми всех этих бедных, глупых детей! И спаси и сохрани Милу Кирюшину! И Марью Антоновну! И Любушку! И Кирилла Бургасова! И всех, кого я люблю! И всех, Боже, кого любишь Ты! И выведи всех, кто заблудился! И дай утешение всем огорчённым! И дай нам мир, Господи, свет и добро!»

Так молился следователь, который не знал ни одной молитвы, кроме двух-трёх фраз из «Отче наш». Потом вместе со всеми подошёл приложиться ко кресту в конце службы и сам для себя неожиданно попросил милостивого батюшку, который тут же узнал его: «Я собираюсь сделать одно важное дело… Благословите меня, честной отец!» Палашов склонился перед священником, и тот, сотворив крестное знамение и возложа ему руку на голову, произнёс: «Благослови тебя Господь!»

Ехать до дома им с бабой Лидой было меньше пяти минут. Он довёл старушку до квартиры и велел ей взять столько яблок из пакета, сколько она захочет. Она взяла несколько штук.

— Спасибо, соколик мой! Зубов-то у меня нынче нету!

— Я пойду, баб Лид! — он поцеловал старушку в морщинистый лоб и начал подниматься наверх.

Палашов вошёл домой, кинул ключи на тумбочку, поставил чемоданчик и пакет с яблоками на пол. Навстречу ему с кухни выскочила Люба в переднике, в светлом шелковистом халатике, с неизменным высоким хвостом на макушке.

— Женька! — радостно воскликнула она.

Он обхватил её за плечи, чуть нагнулся и прижался кудрявым лбом к её разбросанной надвое челке, чтобы, по сути, избежать поцелуев.

— Любушка, дорогая моя, — заговорил он спокойно, тихо, но твердо, — ты не поверишь, я влюбился в сопливую девчонку. Понимаешь? Я в л ю б и л с я. Да, это не проверенное временем чувство, но оно очень сильное. Поэтому я не могу продолжать жить с тобой, как бы дорога ты мне не была. Это нечестно. Понимаешь?

Он видел, как неловко, несмело сползла улыбка с прелестного родного лица. На глазах её сверкнули слёзы. Женщина резко освободилась от него.

— Чёрт! Палашов, прямо с порога, а! Иди ты в задницу со своей честностью!

— Неужели лучше быть обманутой овцой при мужике, который тебя и не хочет больше?

Она занесла руку, чтобы ударить его, но Палашов спеленал её всю своим телом насколько возможно и крепко прижал к себе. От неё аппетитно пахло жареной картошкой и тушёным мясом. Через аромат вкусностей просачивался восхитительный женский душок. Её гнев распирал его объятия, но он не позволял им раскрыться. Тело предало его, подняв перст, указующий на всё ещё желанное существо. Когда она обессилила от борьбы и невыплеснутого гнева, он заговорил.

— Чувствуешь? Плотью я всё ещё твой, но все мысли мои там. Хочу, чтобы наши с тобой отношения перешли на новый виток. — С каждым словом голос его становился всё мягче и переходил в шёпот. — Давай будем друзьями. Ты мне очень дорога. Не хочу тебя терять…

Она отстранилась, чему он уже не препятствовал, и поглядела на него слепыми от слёз глазами.

— Я не готова, — всхлипнула она.

— Знаю. Я буду