Нераскаявшаяся - Анн Бренон

Пейре де Ла Гарде и его ученик Пейре Фильс, и Санс Меркадье. Смогут ли они теперь скрыться? И Гийом из Акса, брат Старшего? И все остальные. Я не переставала повторять их имена, чтобы хоть немного утешиться. Андрю де Праде. Амиель де Перль. Арнот Марти. Рамонет Фабре из Кустауссы. И тут меня пронзила острая боль. Ведь были еще Фелип де Талайрак и Гийом Белибаст. Где же Бернат, Бернат?!

Меня привели и поставили перед Монсеньором Бернардом Ги. Братом Бернардом, как он сказал. Я не ела ничего четыре дня. Была грязной, изможденной, но всё же дрожала от гнева. И когда я смотрела в лицо инквизитору, этот гнев только усиливался. И гнев мой был таким, что я не чувствовала больше страха. Я смотрела прямо в холеное лицо этого хорошо откормленного человека, имевшее, однако, какой–то болезненный цвет. Очень маленькие глазки почти вылезали из орбит. Он не казался злым, несмотря на суровое выражение, которое придавал своему лицу. Но это именно он послал Понса Амиеля, и Фелипу де Тунис, и Пейре Бернье на смерть в огне.

Я хуже понимала его слова, чем речь его молодого помощника. Он тоже говорил медленно, цедя и разделяя слова. Но он плохо знал здешний язык. Потом он забылся и стал говорить со мной по–латыни, а один из монахов переводил. У него был красивый и звучный голос, у этого инквизитора, голос напевный и угрожающий, и я боролась с собой, чтобы не поддаться соблазну этого голоса. Этих интонаций отцовских упреков. Этих терпеливых и умиротворенных объяснений и уговоров. Если я откажусь исповедоваться, и если я откажусь признаться во всём, что знаю, то это ничего не даст, потому что факты моей связи с ересью подтверждены, как бы я ни клялась в обратном, многочисленными свидетельствами против меня. И в таком случае мне грозит вечное заточение в Муре. А если я к тому же, из–за своей проклятой гордыни и дьявольского упрямства осмелюсь отказаться раскаяться и просить воссоединения со святой Церковью, апостольской и Римской, то в таком случае, он вынужден будет передать меня в руки светской власти как закоренелую и упорствующую в ереси, дочь тьмы, отлученную и проклятую.

Я отвечала на его вопросы быстро и кратко. Теперь мой гнев был заглушен страхом. Я не пыталась лгать, но скрывала правду. Я сознавалась и изворачивалась. Но ни разу я не сказала, что раскаиваюсь. Он не смог заставить меня это сделать. И я говорила только то, что он и так уже знал. О том, что я пыталась помочь Пейре Отье, еретику, бежать из Бёпуэ. Но я не произнесла имени Гийома Меркадье, потому что надеялась, что на него еще никто не донес. Я говорила коротко, как только можно. Я призналась, что была верующей в еретиков, и была ею всегда, с самого детства. Он спросил меня, не мои ли это мать и отец в таком случае навязали мне эти заразные доктрины еретиков. Я не ответила. Он спросил меня, скольких еретиков я видела, и кому из них я поклонялась. Поскольку я не поняла вопроса, он очень сухо уточнил, что поклоняться — это значит простираться перед ними и просить их благословения. Я ответила, что да, и также, что я ела благословленный ими хлеб и участвовала в их неблагочестивых церемониях, и всячески служила и помогала им. И что я верю, и всегда верила, что они — добрые люди, и добрые христиане, и только они одни могут спасать души.

Он спросил меня, видела ли я, как Раймонд Дюран из Бельвез и его брат Думенк из Рабастен поклонялись еретикам. Я отказалась отвечать. Я также отказалась отвечать о Кастелляне Дюран и о семье Саллез из Верльяк, и о Боне Думенк из Сен — Жан Л’Эрм. Когда он стал настаивать, я просто ответила, что нет, не видела. В то же время, я понимала, что не особенно его и интересую. Он собирал против них, против нас всех свидетельства, где содержались весомые доказательства. А лично я его вообще не интересовала. Он не желал посвящать мне много времени. Во всяком случае, моя судьба была решена, и я для него была всего лишь еще одной верующей в еретиков, одной из многих, долженствующих получить по заслугам. Он смотрел и не видел меня. Всё, чего он хотел — это заставить меня сказать, что я знаю о других добрых людях, до которых он еще не добрался, и не доберется, если Бог так захочет. Но это, к сожалению, от меня не зависит. До Пейре Санса и Санса Меркадье. Кто теперь осмелится защищать их? Кто их спрячет? Я и в самом деле ничего о них не знала. У них было достаточно времени, чтобы покинуть свои убежища в Монклер и в Борне. А если бы я знала, куда именно они отправились, то все равно не сказала бы. Но и он тоже знал, что только теряет со мной время, что от меня ему не будет никакой пользы. Гнев и усталость сделали меня очень нервной. Я ерзала и не могла стоять неподвижно перед ним, как положено. Внезапно он пристально посмотрел на меня своими маленькими холодными глазками. Будто впервые меня увидел.

— Что это у Вас на шее, Гильельма Маури?

Я попыталась закрыть руками грудь, но он позвал стражника. И опять этот человек схватил меня за руки, больно скрутил. Он потянул за длинный шнурок, вытащил кожаное украшение из–под моего несчастного платья. Потом, по знаку инквизитора, сорвал украшение у меня с шеи и поднес к нему.

— Амулет?

Я закусила губу, я попыталась объяснить ему, что это всего лишь сарацинское украшение, которое мой брат принес из Тортозы. Нет. Он ничего не хотел знать. Он держал украшение в руке и ему нужно было подходящее для него объяснение. Я слышала, как он говорит о предрассудках, о колдовстве, о дьяволах и неверных, но не хотела этого слушать.

Когда меня отвели обратно в камеру, я не ощущала даже гнева. Всё во мне словно умерло. Моё сарацинское украшение было так дорого для меня, как средоточие моего сердца. Я знала, что никогда больше не увижу ни моего брата Пейре, пастуха, ни Берната. Всё кончено.

Тем же вечером, когда я, измученная отчаянием, лежала, свернувшись в клубок на соломе, дверь со скрипом открылась. Но это был не стражник. Я увидела высокую фигуру, одетую в доминиканскую рясу. Человек медленно подошел ко мне и склонился надо мной. Когда он заговорил, я узнала его. То был помощник инквизитора.

— Гильельма Маури, я сочувствую Вам, я молюсь за Вас.

Что он от меня хочет?

— Гильельма, Вы такая юная, Вы еще можете спасти свою жизнь. Я умоляю Вас, примите своё покаяние. Вас и так уже признали закоренелой верующей в еретиков. Не дайте увлечь себя гордыне. Я испытываю к Вам братскую жалость.

Его голос был теплым и озабоченным. Я удивила его своим ответом:

— Мои братья в ваших тюрьмах…

— Я буду молиться также и за то, чтобы Ваши братья воссоединились с Церковью.

Моё недоверие немного улетучилось. Я чувствовала, что этот человек не такой уже и злой на самом деле. Я вспомнила слова Мессера Пейре, доброго христианина. Даже души инквизиторов могут быть спасены, придет и такой день. И я понимала, что некоторые из них смогут придти к спасению и получить прощение Божье раньше, чем другие. Вроде бы сломленная накатившим на меня полным отчаянием, я вдруг почувствовала волну радости, исходящую от Отца Небесного, потому что в этой черной безнадежности, затопившей меня до глубины души, я распознала, что и этот человек одарен некоторой добротой.

— Я пришел сказать Вам, — продолжал доминиканец, — что через несколько дней Вас заберут отсюда. Вас переведут в Каркассон, потому что Ваше дело затребовал Брат–инквизитор Монсеньор Жоффре д’Абли. Поскольку Вы родом из Сабартес, то по закону подлежите его юрисдикции, и он желал — до сих пор тщетно — чтобы Вы дали показания перед ним. А в данное время он нуждается в Вас для своего расследования. Он сейчас допрашивает подозреваемых из Монтайю.

Для меня это был еще один удар, и он это почувствовал.

— Гильельма, — повторил он ласково, — я буду молиться изо всех сил, чтобы это новое испытание просветило Вас и привело к искреннему покаянию.

Но я уже хотела, чтобы он ушел. Мне нужно было остаться одной. Его сочувствие не было обманом, но оно было тщетным и направлено впустую, потому что он все равно оставался инквизитором Церкви, которая сдирает шкуру. Мне следовало собраться с мыслями, чтобы направить их по нужному руслу, и иметь возможность помолиться так, как я хочу молиться, как молятся мои братья. И мне не хотелось, чтобы этот доминиканец мешал нам. Отче Святый, Боже правый добрых духом.

ЭПИЛОГИ

1. ДОЧЬ ТЬМЫ. КАРКАССОН, ЗИМА 1309 ГОДА.

Поскольку в ходе законного расследования, и путем показаний и свидетельств присягнувших, мы обнаружили, что в доме Раймонда Дюрана, в Бельвез (…), Пейре Санс из Ла Гарде стал еретиком и был принят в проклятую еретическую секту еретиком Пейре Отье (…), мы произносим наш окончательный приговор и требуем, чтобы означенный дом был разрушен до основания, и чтобы здесь больше не было никакого человеческого жилища или ограды, но чтобы это место всегда оставалось незаселенным, покинутым и заброшенным, и чтобы это оседлие вероломства с этой поры стало свалкой грязи и мусора…