В поисках древних кладов - Уилбур Смит

— Нельзя допускать, чтобы он вошел в Мономотапу, — отрезал Альфонсе и одним гибким движением встал на ноги. — Лучше всего сделать дело в дурных землях в низовьях долины.

Он оглянулся на извилистую дорогу. До головы колонны все еще было больше полутора километров, она пересекала прогалину, поросшую золотистой травой. В двойной цепи согбенных, загребающих ногами созданий с ярмом на шее, казалось, нет ничего человеческого, но пение их было печальным и прекрасным.

— Могу дать пятнадцать человек.

— Этого не хватит, — торопливо перебил Камачо.

— Хватит, — холодно ответил брат, — если делать дело ночью.

— Двадцать человек, — молил Перейра. — С ним солдаты, обученные солдаты, он и сам солдат.

Альфонсе молчал, взвешивая все за и против — самая тяжелая часть Дороги Гиены лежала позади, и с каждым километром пути к побережью земли становились все более обжитыми, риск уменьшался, и надобность в охране была не такой острой.

— Двадцать! — отрывисто согласился он и повернулся к Камачо. — Но ни один из чужаков не должен уйти. — Глядя в холодные черные глаза брата, Камачо почувствовал, что по спине ползут мурашки. — Не оставляйте ни следа, заройте их поглубже, чтобы шакалы и гиены не раскопали. Пусть носильщики несут снаряжение экспедиции до условленного места в горах, а после этого их тоже убейте. Мы отнесем его на побережье со следующим караваном.

— Си. Си. Понял.

— Не проваливайся больше, мой милый кузен-братец. — Ласковое слово прозвучало в устах Альфонсе как угроза, и Камачо нервно сглотнул.

— Немного отдохну и отправлюсь в путь.

— Нет, — покачал головой Альфонсе. — Пойдешь сейчас же. Стоит англичанину перейти через горы, как вскоре там не останется ни одного раба. Хватит с нас того, что двадцать лет у нас не было золота, а если поток рабов тоже иссякнет, и я, и отец будем недовольны — очень недовольны.

По приказу Зуги долгий печальный рев рогов куду разорвал тишину темного предутреннего часа.

Индуны подхватили клич: «Сафари! Выходим!» — и тычками подняли спящих носильщиков с тростниковых циновок. На ночь лагерные костры притушили, оставив лишь тлеющие кучки тусклых красных углей, подернутых мягким серым пеплом. Как только в них подбросили свежих дров, они вспыхнули, озарив похожие на зонтики кроны акаций пляшущим желтым светом.

Столбы белесого дыма вознесли к безветренному темному небу запах жарящихся лепешек ропоко. Языки пламени разгоняли ночной холод и кошмары, и приглушенные голоса звучали громче, бодрее.

— Сафари! — раздался клич, и носильщики начали выстраиваться в колонну.

Во мраке двигались призрачные фигуры. Разгорающаяся заря высветлила небо и пригасила звезды, фигуры людей стали отчетливее.

— Сафари! — В суматошной массе людей и снаряжения начал появляться порядок.

Поток носильщиков, словно длинная вереница больших блестящих муравьев-серове, что вдоль и поперек бороздят африканскую землю, пополз в сторону мрачно застывшего леса.

Проходя мимо Зуги и Робин, стоявших в воротах терновой изгороди, они приветственно восклицали и делали несколько шагов танцующей походкой, чтобы выказать свою преданность и энтузиазм. Робин смеялась вместе с ними, а Зуга ободрительно покрикивал на них.

— У нас больше нет проводника, и мы не знаем, куда идем. — Она взяла брата за руку. — Что с нами будет?

— Если бы мы знали, было бы не так здорово.

— Был бы хоть проводник.

— Я не охотился, а дошел до предгорий, и это куда дальше, чем добирался этот чванливый португалец, дальше, чем заходил любой белый человек, за исключением, разумеется, отца. Пойдем за мной, сестренка, проводником буду я.

Робин окинула его взглядом. Заря разгоралась.

— Я так и знала, что ты не охотишься, — сказала она.

— Склоны долины сильно пересечены и труднопроходимы, но в подзорную трубу я рассмотрел два прохода, которые, по-моему, ведут…

— А что за ними?

Зуга засмеялся.

— Вот это и выяснится. — Он обнял ее за талию. — Это-то и самое замечательное.

Несколько мгновений она внимательно вглядывалась в лицо брата. Недавно отпущенная борода подчеркивала сильную, почти упрямую линию его подбородка. Уголки губ по-пиратски бесшабашно приподнимались, и Робин поняла, что человек с обычным складом ума никогда бы не замыслил и не организовал такую экспедицию. Робин знала, что Зуга храбр, это доказывали его подвиги в Индии, и все-таки, глядя на его наброски и акварели, читая короткие заметки для будущей книги, она обнаруживала в нем душевную тонкость и воображение, о каких и не подозревала. Такого человека было нелегко узнать и понять до конца.

Может быть, ему и можно рассказать о Саре и мальчике, даже о Манго Сент-Джоне и той ночи в каюте «Гурона». Когда он смеялся вот так, суровые черты смягчались, лицо светилось добротой, в глазах сверкали зеленые искорки.

— Мы и приехали сюда только потому, что это здорово.

— И еще за золотом, — поддразнила она, — и за слоновой костью.

— Да, ей-Богу, еще за золотом и слоновой костью. Пошли, сестренка, тут-то все и начинается.

Зуга захромал следом за колонной, хвост которой исчез в акациевом лесу. Он берег раненую ногу и при ходьбе по песчаной земле опирался на недавно вырезанный посох. Мгновение Робин колебалась, потом, пожав плечами и отбросив сомнения, побежала догонять брата.

В первый день хорошо отдохнувшие носильщики шли бодро, по ровной долине идти было легко, так что Зуга объявил тирикеза — двойной переход. В этот день колонна, как бы медленно она ни двигалась, оставила позади много километров серой пыльной дороги.

Они шли, пока ближе к полудню не наступила жара. Безжалостное солнце высушивало пот в ту же секунду, как только он выступал, оставляя на коже крохотные кристаллики соли, сверкавшие в лучах солнца, как алмазы. Они нашли тенистое место и неподвижно пролежали весь жаркий полдень. Зашевелились только ближе к вечеру, когда заходящее солнце создало иллюзию прохлады и рев рога антилопы-куду поднял их на ноги.

Вторая половина тирикеза длилась до заката, когда земля под ногами стала неразличима в темноте.

Костры гасли, голоса носильщиков из-за терновой ограды доносились все тише, перешли сначала в редкое бормотание, потом в тихий шепот, и наконец наступила полная тишина. Только тогда Зуга вышел из палатки и молча, как дитя ночи, захромал из лагеря.

За спиной его висел «шарпс», в одной руке был посох, в другой — фонарь, в кобуре на поясе висел кольт. Выйдя из лагеря, он зашагал так быстро, как только позволяла раненая нога. Пройдя более трех километров по свежевытоптанной тропе, он дошел до упавшего дерева — условленного места встречи.