Том 3. Ангел Западного окна - Густав Майринк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С Яной я либо забуду о королеве, либо она, одаренная феноменальной способностью ясновидения, проложит мне путь в потустороннее... А если этот ее фантом — княгиня Шотокалунгина? Ну, это вообще несерьезно, просто смешно...
Когда я так подтруниваю, полный уверенности в своем мужском превосходстве, передо мной вдруг возникает лицо Иоганны, серьезный, непроницаемый взгляд которой, похоже, действительно видит цель, — а что это за цель, я даже предполагать не могу. Мне кажется, у этой женщины есть какой-то определенный план, она знает то, о чем я и не догадываюсь... словно она — мать, а я... гм... я — всего лишь дитя... Ее дитя...
Нужно многое наверстать. Придется быть кратким: в этом водовороте жизни время, проведенное за письменным столом, кажется мне теперь почти потерянным...
Позавчера меня оторвал от писанины поцелуй Яны, неслышно подкравшейся сзади.
Она пришла выяснить какие-то хозяйственные мелочи... Видеть ее в роли заботливой супруги, которая после долгого отсутствия вступает в свои законные владения, было до того странно, что я не удержался и слегка поддразнил ее, она доверчиво и невинно рассмеялась. Руки мои сами тянулись к ней... Это несравненное ощущение материнской ласки... Внезапно, без какой-либо видимой причины, ее просветленное нежностью лицо вновь стало отрешенным и застыло в той непроницаемой серьезности, которую я уже не раз замечал у нее.
— Любимый, нужно, чтобы ты навестил княгиню.
— Что с тобой, Яна? — удивленно воскликнул я.— Ты сама отсылаешь меня к той самой женщине...
— ...к которой еще на днях тебя ревновала, не так ли, любимый?! — И она улыбнулась, но как-то рассеянно, словно мысли ее были далеко.
Я ничего не понимал. Отказывался от визита: с чего вдруг? Кому это нужно?
Яна — это имя для меня как глоток свежего воздуха, как прозрачная родниковая вода из глубокого колодца прошлого, — Яна не уступала — приводила довод за доводом, выдумывая все новые причины, одна другой наивнее: визит вежливости и т. д. Очевидно, ей было важно — и даже в большей степени, чем это явствовало из ее отчаянных попыток спровадить меня к княгине, — чтобы мои отношения с Асайей Шотокалунгинои не прерывались. В конце концов она даже упрекнула меня в трусости. Тут уж я не стерпел. Трус? Хорошо же! Если нужно оплатить старые счета Джона Ди или кузена Роджера, то я готов заплатить все до последнего геллера.
Я вскочил и сказал об этом Яне. И тогда... тогда она соскользнула к моим ногам... и, ломая руки, зарыдала...
Всю дорогу у меня из головы не выходили эти странные метаморфозы Яны. Когда в ней оживает прошлое и она чувствует себя Яной Фромон, женой Джона Ди, во всем ее существе появляется что-то покорное, заботливое, немного сентиментальное; когда же эта женщина становится Иоганной Фромм, от нее исходит какая-то непонятная сила, она — сама уверенность, определенность и... материнская доброта.
Погруженный в свои мысли, я не заметил, как вышел из города; и вот уже предместье, первые склоны, переходящие дальше в горные отроги... Вилла княгини Шотокалунгинои стояла на отшибе...
Легкое беспокойство коснулось меня, когда я нажал кнопку электрического звонка. С чего бы это? Беглый взгляд, которым я успел окинуть дом и палисадник, не заметил ничего необычного, что могло бы меня смутить. Дом как дом — такой же, как и большинство в округе; построенный лет тридцать назад, он конечно же сменил немало сомнительных хозяев — земельных спекулянтов. Княгине явно сдавали его внаем — ничем не примечательная вилла в маленьком, ничем не примечательном саду в предместье большого города, какую за известную сумму вам предложат в любое время года.
Щелкнула дверная ручка. Я вошел. В крошечном тамбуре меня уже ждали.
Свет, проникая сквозь матовый застекленный потолок, окрашивал лицо и руки слуги в бледно-голубой цвет с таким отвратительным синюшным оттенком, что мне стало не по себе при виде этого трупа в темной черкеске. Тип лица, несомненно,
монголоидный. Веки сощурены так плотно, что в узких щелках глаза едва различимы! На мой вопрос, принимает ли княгиня, ответа не последовало, лишь резкий, механический кивок, и тело со скрещенными по-восточному руками сложилось пополам в традиционном поклоне — такое впечатление, что кто-то невидимый стоит за этой безжизненной куклой и дергает за веревочки.
Мертвенно-голубой швейцар исчез за моей спиной, и я увидел в сумрачном холле еще двоих... Деловито, без единого звука, четкими автоматическими движениями приняли у меня пальто и шляпу — так почтовые служащие, сноровисто и безразлично, принимают бандероль... Бандероль!.. Ну вот, теперь я стал живой иллюстрацией своей же собственной метафоры, которую недавно употребил в записях как символ земного человека.
Одна из монгольских марионеток распахнула створки двери и каким-то чрезвычайно странным жестом пригласила меня.
«Да человек ли это? — невольно подумал я, проходя мимо. — А может, эта обескровленная, землистого цвета мумия, пропитанная запахом могилы, — лемур?» Нет, это, конечно, бред: просто княгиня пользуется услугами старого азиатского персонала, привезенного с собой. Великолепно выдрессированные восточные автоматы! Нельзя же все видеть в романтическом свете, присочиняя фантастические подробности там, где их нет и в помине.
Занятый своими мыслями, я послушно следовал за слугой через многочисленные покои, которые ни за что не смогу вспомнить из-за какого-то нежилого унылого однообразия.
Зато комнату, в которой меня оставили одного, забыть было бы трудно. Интерьер ее носил явно восточный отпечаток: роскошное изобилие азиатских ковров, множество оттоманок, меха и шкуры, в которых ноги утопали по щиколотку, — все это больше напоминало шатер, чем обстановку обычной немецкой виллы, но своеобразие убранства этим еще далеко не исчерпывалось.
Взять хотя бы покрытое темными пятнами оружие, которое в большом количестве мрачно мерцало на фоне тканых орнаментов. Сразу бросалось в глаза, что это не декоративные подделки — сталь, покрытую кровавой ржавчиной, ее горьковатый, щекочущий нервы запах не спутаешь ни с чем; в мои уши уже вползал вкрадчивый шорох ночной измены, врывались вопли безжалостной резни, стоны и скрежет зубов в чудовищной пытке...
Или эта грозная фундаментальность книжных шкафов — забитые древними фолиантами в кожаных переплетах, почти полностью закрывали они одну из
