Луна, луна, скройся! (СИ) - Лилит Михайловна Мазикина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я включаю телефон и показательно набираю Гоське:
— Гось, привет! Тут твой Ловаш заходил, он у меня задержится до вечера, ладно? В целях безопасности, ты же знаешь, наверное… Да. Как там в лагере?
В лагерь уже успели приехать сначала телевизионщики, а следом, после выпуска новостей, какой-то чиновник, опять же в компании репортёров. Под прицелом камер он отечески расспросил цыган о том, как устроились, и обещал статус беженцев в течение трёх дней, а до той поры выдачу сухого пайка за счёт его личного чиновничьего кармана. После чего потрепал по голове особенно умильных на вид детей и уехал. Сухого пайка цыганам пока не выдали, но обед они себе уже сварили и съели — из своих продуктов.
— Интересно, кто позвонил телевизионщикам? — интересуюсь я. Госька скромно отзывается:
— Да я же молодец у нас!
Да, Госька молодец. Мне хочется расцеловать её в обе щеки.
Тётя Марлена даёт мне в руки тарелку супа. На кухне всем не разместиться: я сажусь на диван. Я ем суп и вдруг понимаю, что мне кажется неправильным. У меня нет ощущения войны. Когда бродила по Вуковару — было. Когда до Кутна Горы добиралась — было. Когда ехали на машинах, когда охранника за руки держали, когда в бараке вещи раскладывали — было ощущение войны. А здесь, дома — нет. Словно бежала-бежала из-под грозовой тучи, выбежала на солнечное место, а туча вдруг сама собой пропала даже с горизонта. Почему так?
Илонка включает телевизор и сразу натыкается на выпуск новостей. Западная Богемия занята пруссами почти вся. На улицах Праги идут бои. Танки расстреляли памятник князю Вацлаву, желая ударить по духу чехов. Внезапно: страшное, в голове не укладывающееся. Съёмка мобильным телефоном откуда-то с крыши дома. Улица, по всей длине которой шеренгой стоят люди: разоружённые (или не вооружавшиеся) мужчины, дети, женщины, старики. Солдаты выгоняют из домов всё новых и новых людей, заставляют вставать в ряд. Солдат очень много, все с автоматами. Вдоль шеренги идёт прусский офицер, кричит по-немецки. Я с трудом разбираю слова — у мобильника слабая звукозапись:
— Сейчас каждый десятый будет расстрелян. Чтобы вы знали, кого надо бояться и слушаться.
Он повторяет и повторяет эту фразу, а за его спиной идёт солдат и, отсчитывая, стреляет. (Илонка и тётя закрывают глаза Томеку и Рупе). Некоторые люди молятся, но большинство просто остолбенело. Один пожилой мужчина в очках, наблюдая, как отсчитывают, быстро заставляет поменяться с собой местами белокурого мальчонку лет десяти-одиннадцати на вид. Оказывается, мальчик был десятым; ухмыляясь, солдат стреляет в мужчину, пугая, наставляет автомат и на ребёнка. Помедлив, восклицает:
— Айн![43] — и идёт дальше.
Но офицер и солдат не доходят и до середины строя. Какая-то встрёпанная, кажется, еврейская женщина вдруг гневно кричит и бросается на солдат, стоящих в шеренге напротив. В неё тут же стреляют сразу несколько, и она падает. Поздно: люди словно просыпаются, кричат, толпой кидаются на солдат, которых раз в пять меньше. Некоторые женщины, наоборот, убегают прочь, хватая под руку попавшихся детей. Солдаты стреляют. Какой-то старик кидает клюку в автоматчика и тут же падает; падают и другие. По асфальту расползаются тёмные лужи. Люди кричат и падают, падают, падают. Запись обрывается.
— В западной части Богемии сейчас не работает сотовая связь. Это видео двенадцатилетняя Рубина Коваржова передала остравскому телевидению, сумев сначала спрятаться, а потом выбраться с оккупированной части Богемии к родственникам в Моравии, — сообщает диктор.
— Что ж это за война такая, каждого десятого? — бормочет потрясённо тётя. — Как же так можно, не в запале, не в сердцах! Бог наш и Святая мать! Ведь не турки, такие же католики, как мы!
— И турки такого не устраивали, — возражает Патринка, крестясь. — Ведь и в детей стреляли, тараканы! «Десять», и всё!
И я не могу понять. Конечно, когда на тебя толпа прёт — станешь стрелять. Но как можно даже не убивать, а смотреть, как ходит человек, отсчитывает до десяти и в другого человека, беспомощного, не считаясь ни с полом, ни с возрастом, стреляет? Я бы, наверное, такому гаду сама в спину выстрелила. А эти чёртовы пруссы стояли и смотрели! Я замечаю, что у меня трясутся руки, вот-вот выпадет из них тарелка, а ложка дребезжит о её края.
Война снова нагнала меня.
Я поднимаю глаза на Батори. Я хочу спросить, сможет ли он остановить войну, когда обретёт власть над вампирами, но молчу из-за родственников. Вампир отвечает мне взглядом, и я читаю по нему: он понял мой вопрос. И да, он остановит войну.
Вечером его сменяет некто Адам Стефанович. На вид — обычный галицийский мужик лет тридцати трёх — тридцати шести, только сильно усатый и какой-то нелюдимый. Я усаживаю его, как и Батори, в единственное кресло.
Вечерние новости опять кажутся пересказом дурацкого, для щекотки нервов придуманного триллера. Защитники Праги сдались, Прага полностью под Пруссией. Оказывается, администрация города не успела эвакуировать женскую школу-пансионат при пражском монастыре Святой Агнессы Чешской. В какой-то момент она привлекла внимание пруссов. Монахинь-воспитательниц привязали, распяв, на танки и бронеходы. Остановив украшенные таким образом машины возле линии обороны, пруссы объявили о захвате в заложники около трёхсот девочек. Некоторых из заложниц показали, высунув связанными из люков танков. И девочкам, и монахиням обещали жизнь и неприкосновенность, если пражане бросят оружие. Они бросили и вышли, поднимая руки. Прага не продержалась и трёх дней.
Видео с заложницами пруссы передали в западную Богемию сами — дали диски одной из девочек-воспитанниц, десятилетней Гелене Ружковой, и велели ей перейти полосу земли между двумя армиями, когда стемнело и стихла стрельба. Тоненькую беленькую девочку, ковыляющую по заросшему, закиданному солдатскими телами пустырю, заснял на телефон один из богемских солдат. Меня просто злость берёт — в наш век развитых технологий, почему у нас есть способ снять видео и поделиться им со всем светом и нет хорошего оружия, которое бы быстро вернуло пруссов в их законные границы? Какое-нибудь облучение, ядовитый газ, дальнобойные пушки!
Кровать я отдаю тёте Марлене,