Тропою испытаний - Григорий Федосеев

-- Но заваривать у нас нечего, чаю нет. Кипяток выпьешь?

-- Однако, выпью. Сердце отогреется -- и язык отмякнет, не будет жаловаться. Потом думать будем, как идти дальше.

-- Ты же на ногах не можешь стоять, куда пойдешь? Поправиться нужно. Поживем тут несколько дней.

-- Обезноженный олень все равно корм ищет. Как-нибудь пойдем. -- И он стал на ощупь подкармливать огонь недогоревшими головешками.

Я напоил его кипятком, натаскал дров для костра, отпустил оленей пастись и занялся неотложными делами. Нужно было высушить одежду, седла, тюки. Хорошо, что мы вчера не поленились напечь лепешек и отварить на дорогу мяса. Теперь у нас есть двухдневный запас продуктов, а дальше видно будет. Придется заняться охотой. У меня осталось в винтовке пять патронов, остальные утонули, и у старика для берданы есть штук десять. Хотя они все с осечкой, но какая-то часть может "разрядиться". Я решил снять шкуры с погибших оленей для постелей -- ведь у нас теперь и спать не на чем и укрываться нечем. Надо сшить две подпруги. Словом, многое нужно сделать до того, как можно будет продолжить путь.

Далекая заря моргнула светлой бровью и, расплывшись, погасла. Мы переселились в ельник, -- там затишье.

У Улукиткана поднялась температура, он изредка тяжело стонет, корчится от боли, тужится отогнать наседающую смерть, впадает в короткое забытье.

Мне становится не по себе от его страданий, оттого, что я бессилен облегчить его участь.

Кругом глушь, предательские крепи, взбунтовавшиеся вешние реки, чужой, неведомый и безлюдный край... Надо же было случиться беде именно тогда, когда мы с Улукитканом так далеко от своих! Какие испытания ждут нас впереди? Сможем ли мы преодолеть их? Только теперь со всей ясностью я представил себе всю сложность обстановки, в какую мы попали, и испытания прошедших дней потускнели перед неизвестностью завтрашнего. Кажется, наступили самые горькие дни в нашей с Улукитканом жизни.

-- Хочу чаю... -- бредовым шепотом просит старик.

-- Нечего заварить, Улукиткан, все унесла вода.

-- А-а, ну-ну, ладно, забыл...

Через пять минут он снова просит чаю. Просит с детской мольбой в голосе, ему кажется, что только чай восстановит силы.

Я нарвал брусничных листьев и бросил их в чуман с кипящей водой.

-- Когда чаю нет, брусничник хорошо, -- говорит больной, громко причмокивая губами. -- Поверни меня на другой бок, пусть и грудь греется.

Из шкур погибших оленей делаю постель больному и сам думаю лечь пораньше. Сон -- испытанное средство против всяких огорчений: во сне легче заживают душевные раны и тело набирается новых сил. Ложусь на хвою, укрываюсь телогрейкой, больше ничего нет.

В эту холодную, чужую ночь многоярусные ели были нашим убогим жильем, костер и хвойное ложе -- удобством, кипяток с хлебными крошками -- пищей. Вместо беседы -- тяжелое раздумье о будущем. "Жалким станет тот, кто в борьбе потеряет надежду, его покинет энергия. Ненужным, чужим он окажется среди друзей", -- вспомнил я вдруг житейскую истину. И во мне забурлила горячим ключом решимость идти против всего -- и своей судьбы, и безжалостной природы, и времени, -- лишь бы только выпутаться из этого проклятого плена и вывести Улукиткана.

-- Смотри погода, ладно ли будет завтра? Да не ушли бы олени далеко, -говорит сиплым голосом Улукиткан.

Я вышел на берег. Ночь рождалась в томительных сумерках. На востоке в тусклой позолоте неба грозно дыбились тучи. С ближних мысов, сбегающих уступами к реке, давил туман. Купури, немного присмирев, скользила у моих ног притомившимся зверем.

-- Наверно, дождь будет, тучи идут с востока, -- сказал я, вернувшись.

-- Дождь, говоришь?.. -- удивился Улукиткан. -- Крикни погромче, я послушаю -- может, узнаю, -- попросил он.

-- Ку-уй! -- крикнул я.

"Куй... куй... куй..." -- отовсюду откликнулось сторож

кое эхо.

-- Слышишь, далеко отзывается -- хороший погода будет,-- сказал старик, успокоившись.

Напрасно я пытаюсь уснуть. В голове клубок неразгаданных мыслей. Как мать в забытьи слышит малейший шорох дитяти, так и я без слов стал чувствовать и понимать желания Улукиткана. Он хочет что-то сделать без меня, прислушивается -- сплю ли я, вздыхает, не знает, куда деть руки. Я нарочно начинаю тихо храпеть. Старик настораживается, вытягивает длинно, по-гусиному, шею, вытаскивает из-под шкуры бердану. Он продолжает смотреть незрячими глазами поверх костра куда-то в темноту, а сам ласково, по-детски ощупывает ружье, поворачивает его вверх "брюхом", достает нож и только теперь склоняет над ним тяжелую голову. Он силится что-то вырезать на ложе под скобой, но руки дрожат, силы покидают его, и старик, не преодолев немощь, валится на землю... Я встал, укрыл его шкуркой, убрал нож и, подняв бердану, увидел на ней рядом со скобою два креста. Один был вырезан давно, второй только что. Несомненно, это был условный знак чего-то трагического, но чего, я отгадать не мог.

II. Человек в капкане. Мы обманули злого духа. Караван спускается к Джегорме. Не ходи напрямик по незнакомой тайге. Над Джегормою солнце!

Утром Улукиткану стало легче, и все-таки слабость еще не покидает его. Морщинистый, худой, весь в синяках, с потухшими глазами, он горбит спину над чашкой брусничного чая и медленно жует лепешку, откусывая от нее крошечные дольки. Я смотрю на него, жду, что вот-вот он сейчас поднимет усталую голову и начнет упрекать меня за вчерашний день, за неосторожность, за голод, за боли в спине, в ногах. Но старик молчит, и от этого мне еще тяжелее. Значит, другие думы тревожат его.

-- День хороший, птица рано проснулась, надо идти, -- говорит он. -Может, дождик будет, тогда не выберемся.

-- Куда я тебя, больного, поведу?

-- Не наше тут место, чужой табор долго не греет. Пока Улукиткан не потерял память и пока у него еще работает язык, чтобы рассказать тебе, где лежит путь, надо идти, понимаешь? Ворон не угадал: смерть еще не взяла меня, подождет. Но идти пешком или сидеть в седле я не могу, все болит. Ты сруби две тонкие жерди, я научу тебя, как сделать дюгувун (*Дюгувун -- носилки), и два оленя повезут меня... Если ничего не случится, на четвертый день будем у своих. Может, хватит сил довести тебя до Джегормы... Другой раз ты сделаешь по-своему, а сейчас, поверь старику, надо идти.

-- Хорошо, пойдем... Скажи, Улукиткан, что обозначают вырезанные кресты на ложе ружья?

-- Кресты?.. -- насторожился Улукиткан, но, помолчав, ответил: -- Их теперь два -- столько раз я видел смерть.

-- Расскажи, дорогой, как это было...

-- Смотри... -- И он протянул ко мне костлявые кисти рук ладонями вверх.

Его изуродованные подагрой пальцы почти не разгибались. Но в этом ничего нового не было, эти старческие руки много раз вызывали во мне грустное чувство. Но старик опять повторил:

-- Смотри...

И я вдруг увидел на его ладонях следы давно заживших ран в виде светлых пятнышек, расположенных симметрично в один ряд.

-- Тут тоже смотри, -- старик перевернул руки ладонями вниз.

Такие же пятнышки я рассмотрел и на их тыльной стороне. Создавалось впечатление, что это были когда-то сквозные раны. "Чем же они сделаны? Почему симметричны?" -- думал я. И вдруг пришла разгадка:

-- Капкан?!

Улукиткан утвердительно кивнул.

-- Первый раз умирал я давно, еще молодой был. С тех пор много раз приходила и уходила зима, молодые деревья успели состариться. Далеко ушла и моя тропа от того проклятого места. Не будь тогда мне счастья, теперь бы не мучился со мной.

Мы оба умолкли. Было дьявольски холодно. Я подбросил в огонь дров, сел поближе к старику.

Мне очень хотелось продолжить начатый разговор о капкане, прочитать еще одну страницу из жизни этого глубокого старика, но он чувствовал себя еще очень плохо. Вызванные моим вопросом воспоминания, видимо, целиком завладели им -- он сидел задумавшись, казалось, никак не реагируя на внешний мир.

Пришли олени. Они расположились под соседней елью и стали дремать. Над нашей стоянкой светило солнце. Будто чье-то дыхание гнало по долине редеющий туман.

Я повернул к костру застывшую спину.

-- Ты думаешь, как я попал в капкан? -- вдруг послышался хрипловатый голос Улукиткана. Я повернулся к нему:

-- Потом расскажешь, а сейчас спи.

-- Где взять слепому сон? Может, завтра язык онемеет... так уж лучше послушай, что я расскажу...

Улукиткан пододвинулся ближе к костру, а я накинул на его плечи свалившуюся телогрейку. Он долго смотрел в невидимое им теперь пространство, и лицо его делалось все более сумрачным.

-- Мы тогда кочевали за хребтом по речке Саракенда, -- начал он, наконец, свой рассказ. -- Белку добывали. Это время шибко мороз был, даже олень не мог кормиться. В такой холод они собирались одно место, совсем тесно друг к другу, кучей -- только так и можно спастись от такой стужа. Птица, которая не успевал спрятаться в снег, на лету падал мертвый. Деревья раскалывались пополам. Люди не выходили из чумов, дышать не могу, глаза слипались, уши глохли. Даже воздух делался густой, как дым. Только голодный волки такой мороз не боялись... Откуда только пришли на Саракенду, не знаю. Большое горе они принесли...