Тропою испытаний - Григорий Федосеев

Бросаюсь к берегу, но быстрое течение неудержимо тянет меня в жерло узкого прохода. Смутно вижу, как впереди над пеной волн беспомощно взметываются руки старика, выскакивает оскаленная морда оленя, мелькают рога, вьюки, слышится удаляющийся крик.

Кое-как добираюсь до берега. Руки хватаются за камни, но не могут удержать отяжелевшее от мокрой одежды тело. Вода сносит меня еще ниже. Вот и край слива. Уже слышу зловещий взмах волн и злобный рокот переката. Собираю последние силы, нащупываю опору ногами и на четвереньках выползаю на гальку.

Какое-то время не могу понять, что случилось, почему я один на этом чужом и холодном берегу...

Снизу доносится одинокий крик Майки. Я вскакиваю, снимаю карабин, сбрасываю мокрую телогрейку и бегу вниз. Кричу диким голосом, зову Улукиткана.

В узком каменном горле ревет, захлебываясь пеной, остервеневшая река. Расчесывая о гребни валунов седые пряди, она бешеными скачками несется дальше по выступам камней. Старика нигде не видно. Бегу за поворот. Снова кричу, но едва ли кто слышит мой голос в несмолкаемом шуме шиверы, показавшейся впереди. Вижу, наконец, оленей. Они стоят в воде кучкой, без вьюков, запутавшиеся в ремнях. Возле них и Майка. Но где же старик? Неужели Купури поглотила его?

Я не знаю, что делать. Еще кричу, прислушиваюсь к бурлящему потоку и бегу обратно к узкому проходу реки. Но и тут ничего не видно. Только волны пляшут в бешеной скачке да злобно ревет перекат. Бедный старик, как жестоко и неожиданно расправилась с тобою судьба!..

Но что это впереди серое? Кажется, дошка. Спотыкаясь, бегу туда.

Это Улукиткан. Он лежит на спине без движения, закинув безжизненную голову на камень. Через вытянутые, сложенные одна на другую ноги перекатывается мутная вода. Дошка болтается отяжелевшими полами на струе, рубашка закаталась под шею, обнажив посиневший от холода и ушибов живот. Одной рукой старик схватился за корягу, а другой намертво сжатыми пальцами держит ремень своей берданы. В углах стиснутых губ пузырится бледно-желтая пена. Над правой бровью лоб рассечен, кровь, стекая из раны наискось через щеку, расползается по камню темным пятном. Холодный солнечный свет скользит по лиловым скулам. На суровом безжизненном лице застыли немые отзвуки последнего крика.

-- Улукиткан, ты слышишь меня? Улукиткан!.. -- кричу исступленно.

Хочу поднять, но его тело безвольно обвисает, руки и ноги болтаются, как плети. Вытаскиваю его на берег. Бердана тащится следом, громыхая по камням. Кладу старика на мох и начинаю делать искусственное дыхание, но он не подает никаких признаков жизни. Хватаю его за руки, до боли оттираю грудь, ноги, качаю, кружусь с ним.

Наконец-то изо рта старика показывается слизистая вода, слышится что-то похожее на стон. Я припадаю ухом к его холодной груди. Тихо-тихо, словно под землей, стучит его сердце. Тело, кажется, уже умерло, а жизнь все еще бьется где-то на краю роковой границы.

-- Улукиткан, ты слышишь меня? Я с тобой!..

Тяжело раскрываются веки слепого. Из глубины глазных впадин на меня смотрит безмолвное страдание. Он приподнимается на дрожащих руках и замирает в удивлении, будто явившись с того света. Затем медленно поворачивает голову в мою сторону, морщится, хочет что-то сказать, но из уст вырывается только глухой хрип, нижняя челюсть беспомощно отвисает. Он падает, бьется в ознобе, но, сделав над собой усилие, приподнимается на четвереньках, и я вижу, как кожа на его скулах разглаживается, по лицу течет бледность. Он часто глотает холодный воздух, силится преодолеть страдания.

-- Майка тут?

-- Здесь, с нами, живая.

-- Тогда хорошо, это через нее мне счастье! -- И Улукиткан снова опускается на землю.

Я вспоминаю, что у меня под шапкой есть спички. Наскоро собираю сушник, разжигаю костер и стаскиваю с Улукиткана одежду. Выжимаю ее, грею на огне и теплую надеваю на его худое посиневшее тело. Он безмолвно лежит в тяжелом забытьи. Еле уловимое дыхание чуть приподнимает плоскую грудь.

Но вот появляется слабая краска на отогретом лице. Пальцы на руках зашевелились.

Безмерная радость охватывает меня. Только теперь я вспоминаю про оленей. Подбрасываю в костер дров, прикрываю влажной телогрейкой спину Улукиткана и бегу к нижней шивере. Животные стоят там же, в реке. Их только шесть, и все без вьюков. Рядом с ними в запутавшихся ремнях лежат два захлебнувшихся оленя: ездовой Улукиткана и тот старый, что потерялся позавчера. Я распутываю ремни, снимаю узды с погибших оленей, а уцелевших вывожу на берег. Нужно бы немедленно искать вьюки -- вода начинает прибывать и может унести их далеко, -- но я бегу к старику, все еще не уверенный, что он жив.

Улукиткан, худой и почти прозрачный, лежит на спине без движения. Тяжелое забытье не выпускает его из плена. Но дыхание стало более равномерным и глубоким. Жизнь явно возвращалась в тщедушное, разбитое тело, только возвращалась очень медленно.

Поворачиваю старика спиной к огню, подогреваю телогрейку, накрываю его и спешу на поиски вьюков.

Пробежав километра два берегом реки, я нахожу на мели две связанные потки с размокшими лепешками, вареным мясом, дорожной мелочью, два тюка с личными вещами, шесть седел, четыре подпруги и шапку старика.

Палатку, постели, потки с мукой, сахаром и прочими продуктами унесло. Нужно бы спуститься еще ниже по реке, но тревога за старика вынуждает меня немедленно вернуться.

Улукиткан лежал на спине, разбросав беспомощные руки. Его открытые глаза, холодные и чужие, смотрели на солнце. Под правым его глазом расплылся багровый синяк, из раны на лбу все еще сочилась кровь. Слепой чмокал губами и жадно глотал воздух.

-- Кто это? -- спросил он еле слышным голосом.

-- Я, Улукиткан!

-- Живой! Проклятый ворон, это он накаркал беду!.. Да, однако, не угадал: без времени и лист не упадет, а придет оно -- и скала разрушится.

-- Как чувствуешь себя?

-- Старому человеку ветер всегда спереди... Только язык да ухо мало-мало работают. Все тело будто олень ногами топтал: тут болит, там болит, везде болит. Э-э-э, Улукиткан, Улукиткан, зачем ты вылез на берег -твоих дел тут уже нет на земле, напрасно людей заставляешь возиться с тобой!

Его хриплый голос полон безысходной тоски.

-- Мы перешли Купури? -- вдруг забеспокоился слепой.

-- Да, находимся на правом берегу.

-- Теперь ты и сам доведешь аргиш до своих, а я останусь тут. Куда пойдет обезножевший олень! -- И Улукиткан, нащупав руками лежащую поодаль бердану, подтащил ее и прижал к себе.

Затряслась его реденькая бороденка, дрогнул подбородок; в старческих ресницах запуталась мутная слеза. И Улукиткан и ружье были старенькими-старенькими и такими близкими, как бывают близкими друзья, прожившие вместе тяжелую, полную невзгод жизнь. Их даже речной поток не разлучил. Потеря берданы для Улукиткана была бы вторым непоправимым горем.

-- Ты не беспокойся, Улукиткан, пойдем вместе. Я не уйду без тебя отсюда.

-- Хорошо, пусть будет по-твоему... Если несколько дней жизнь не бросит меня, я доведу тебя до Джегормы, как обещал. Но где взять силы!..

Он долго что-то додумывал, а пламя костра играло отсветом на его незрячем, померкшем лице.

Я подложил в костер дров, раздел старика и, пока сушилась его одежда, рассказал ему о случившемся.

-- Эко беда!.. Как пойдет дальше слепой человек, без ездового оленя? А тот старый орон напрасно пропал. Наверно, думал -- хозяин умер и ему нужно догонять его...

-- Сядешь на другого оленя.

-- Нет, другой олень молодой, спина мягкий, поломать можно... Чаю дай мне, животу холодно...

-- Чаю нет, да и вскипятить не в чем: посуду унесла вода.

-- Эко беда! Без чая и пустая котомка -- тяжелая ноша! Надо бы посуду сделать. Хорошо смотри кругом, есть тут береза?

-- Есть.

-- Сдирай с нее кору, тащи сюда, как-нибудь вдвоем делать будем чуман (*Чуман -- берестяная посуда).

-- Чуман я и сам сделаю, но как в нем вскипятить воду, не знаю. Он ведь на огне загорится.

-- Делай посуду, а потом я расскажу, что делать дальше.

С трудом сдираю бересту, нарезаю тальниковых прутьев, от которых легко отщипывается верхний слой древесины, и этими мягкими лентами сшиваю один большой чуман, литра на четыре, и два маленьких, из которых будем пить чай.

-- Ты что-то долго возишься. Отогрей хорошо концы бересты, они загибаться будут легко и не сломаются.

-- Чуманы готовы, Улукиткан. Говори, как кипятить в них чай.

-- Надо смотреть, нет ли дырок. Потом клади на огонь камни, а в чуман налей воды. Как камень накалится -- клади и его туда, в чуман, вода сразу закипит. Такой чай хорошо, сила много.

-- Но заваривать у нас нечего, чаю нет. Кипяток выпьешь?

-- Однако, выпью. Сердце отогреется -- и язык отмякнет, не будет жаловаться. Потом думать будем, как идти дальше.

-- Ты же на ногах не можешь стоять, куда пойдешь? Поправиться нужно. Поживем тут несколько дней.

-- Обезноженный олень все равно корм ищет. Как-нибудь пойдем. -- И он стал на ощупь подкармливать огонь недогоревшими головешками.