Камень и боль - Карел Шульц

Было около пяти пополудни.

Как раз в эту минуту монна Кьяра, встав с постели Лоренцо Косты, художника, расчесывала себе волосы перед зеркалом. Лоренцо стоял у окна и нервно следил за ее неторопливыми движениями. Ему казалось, что Кьяра злорадно наблюдает его тревогу и, чтобы его позлить, нарочно причесывается все медленней. Издевается над ним. Взволнованно постукивая пальцами по оконной раме, он со злобой смотрел на ее медлительность, мешкотность ее рук, неторопливые наклоны головы, долгие взгляды в зеркало. В каждом ее ленивом движении было столько насмешки, что он закусил себе губы, чтобы гнев не вырвался наружу. Ведь она, конечно, знает, чем рискует, оставаясь так долго вне дома, когда муж в Болонье. Но ей нет дела. Она всегда такая... Высокомерная, - и теперь ему кажется, что она презирает даже его страх за нее, презирает и высмеивает, в презрении своем забыв о их близости. Словно все, что между ними было в эти часы, оказалось сразу зачеркнутым из-за того, что он с нетерпеньем следит за ее медлительностью и хотел бы, чтоб она была осторожней, раз муж опять в городе. Презирает и высмеивает. Вот сделала несколько раз длинное плавное движение рукой по прядям волос, - на его взгляд, совершенно излишнее. Встала, пошла к скамье, где у нее лежало платье, но по дороге остановилась перед поставом с начатой "Последней вечерей" и, прищурившись, долго смотрела. Глядя на ее стройную, статную фигуру, идеально сложенную, он перестал жалеть о ее медлительности. Но, сытый ласками, опять отвернулся и устремил внимательный взгляд на улицу. Потому что близилось время появления капитана Гвидо дель Бене, который каждый раз приводил под караулом человека из подземелья, модель Иуды. Было бы плохо, если б капитан, во всем послушный своему командиру Асдрубале Тоцци, застал здесь его жену раздетой и причесывающейся. И Лоренцо, по возможности подавив тревогу, тихо промолвил:

- Кьяра, пора...

- Знаю, - ответила она с горькой улыбкой, - ждешь не дождешься, когда я уйду. Ты трус, Лоренцо...

Он вспыхнул. Грубо схватил ее руку выше локтя и, вне себя, - стал ее ломать. Как она смеет говорить о трусости, - он не боится умереть за ее красоту. Но непонятно, почему из-за ее неосторожности и нелепо вызывающего поведения должно погибнуть то единственное, что у них обоих есть на свете. Теперь он понимает: любовь их всегда была только безумием и поэтому кончится этим безумным поступком. Сейчас здесь появится конвой с узником, а ее некуда спрятать. И нынче же вечером начнут трепать ее имя - имя монны Кьяры - за стаканом вина все болонские пьяницы, по всем трактирам пойдут толки, что она, благородная и неприступная патрицианка, она, знатная и гордая Кьяра, последняя из рода Астальди, валялась на постели феррарского живописца, когда к нему вошли солдаты с арестантом...

Она молчала, отвечая лишь холодным, насмешливым взглядом. Он не выдержал. Бешено пнул постав, так что картина отлетела в сторону. Что ж, ладно, пусть будет по ее. Смерть из прихоти. И даже лучше, что этим кончится. Он тоже ничем не дорожит и меньше всего - жизнью. Работа его бесцельна и никому не нужна, он в таком упадке, что последний мазила напишет лучше, - но что она знает о том безумии, в каком он живет? Не в первый раз за эти дни думает он о смерти. Но так получится хоть смерть из-за любви. Казнь легче, чем бесплодное прозябание. А так как на казнь их поведут вместе, этого требует закон...

При слове "казнь" губы ее искривила едкая улыбка.

- Все кончилось бы иначе, короче... - сухо возразила она.

Тут он окончательно вышел из терпения, взял ее одежду в охапку и яростно кинул в ларь. Потом сел на крышку и, постукивая башмаком в доску пола, устремил на нее злой, насмешливый взгляд.

- Через минуту здесь будет капитан с бирючами... Ты останешься так, как есть!

Она тихо села против него и погрузила долгий, спокойный взгляд в его глаза. Так они и остались сидеть.

В глубокой тишине сперва стали шевелиться их руки. Они неуверенно приближались друг к другу, отдалялись и опять приближались, наконец, еще не успев встретиться, замерли неподвижно, сломленные великой любовью, которой пылали друг к другу. Глаза, как потерянные, утонули друг в друге, но руки еще жили отдельно, пока она не сделала легкое, воздушное движение возврата, а он, охваченный жаждой этого возврата, не пошел ей навстречу. Еще немного, и они уже были рядом, но блуждали, не находя друг друга. Всплеск нового движения, и быстрая встреча их была как рыданье. И когда пальцы их снова сплелись и ладони поцеловались, тишина углубилась, доводя эту встречу рук до беспамятства. Потом зашевелились губы. Сперва это был шепот, как при засыпанье, - чары и легкость сна, но потом губы превратились в горячие угольки, пылающие набухшей кровью, которая пульсировала в лихорадочном напряженье, губы звали к себе, причитали, жаловались, рыданье и стон, блужданье губ было тяжелее блужданья рук, любовь моя! - шептала она, любовь моя, отчего мы так жестоки друг к другу, именно когда мы больше всего друг друга любим? Ах, - отвечал он, - как это прекрасно, я слышу твое желанье, как золотой благовест, как прекрасно, когда мы вот так, но прижмись еще тесней, еще тесней...

Когда они встали после нового объятия, она отошла к окну, поправила прическу и, словно вспомнив, что он перед этим выкрикнул о своей работе, прошептала:

- Лоренцо... я видела его...

Он стоял возле нее, держа зеркало.

- Кого? - спросил он.

- Того флорентийца.

Они говорили тихо, словно были не одни. Он отложил зеркало и взял ее в объятья.

- Где ты его видела?

- Я ходила к святому Доменико молиться. И потом осталась. Он работал. Ваял крылья... И еще несколько раз ходила туда.

Он молча гладил ее ладони своими. Вписанные в ладони черты и знаки их судеб соприкасались.

- Какой он безобразный! - сказала она.

- Он тебя видел?

- Нет, я не хотела, чтоб он меня видел. Я была в маске и плаще. Не надо, чтоб он меня узнал, если когда-нибудь встретит.

Коста вздрогнул, и длинная мучительная складка пролегла у него на лбу. Он явно хотел что-то сказать, но боролся с этим желаньем. Потом прошептал:

- Я хотел бы, чтоб он тебя видел...

Она подняла голову и вопросительно посмотрела на него, не понимая. Бегающий взгляд его уклонялся от встречи с ее взглядом. Он сжал руками виски и застонал. Тут она поняла, и глаза ее расширились.

- Ах! - вырвался у нее длинный вздох, и руки ее упали.

Он был бледен, у него дрожали губы. Лицо ее отуманилось глубокой, тяжелой печалью.

- Я люблю тебя больше жизни, Лоренцо, и сделаю это, - сказала она...

- Не знаю, что ты хочешь сделать, - прошептал он, - но я убил бы его и тебя, если б...

- Мы сегодня что-то слишком много говорим о смерти, тебе не кажется?

Он поднял сброшенную картину и поставил ее опять на постав. Услыхал, как она сказала:

- Чем он тебе мешает? Ты живописец, он ваятель.

Он снова взорвался:

- Нет, он тоже живописец. Он начинал в мастерской живописца. И потом... мне нужен Альдовранди, а старик после появления Микеланджело знать меня не хочет. Микеланджело нужно устранить, уверяю тебя, - так думаю не только я. Он мешает нам всем. Из-за него скоро никто из нас не получит ни одного заказа. Альдовранди все время обеспечивает его ими; если б у Бентивольо не было других забот, он давно привел бы его к ним - в их дворец, откуда мы все изгнаны, так же как из дворца Альдовранди. Старик спятил, а мы расплачиваемся. Вдруг в Болонье ни одного художника, кроме этого мальчишки! Он не только ваятель, он и живописец. Санути собираются поручить ему фресковую роспись своего дворца, член Совета Луиджи Феличини заказал ему большую картину. Нам, столько здесь поработавшим, остается только бросить кисти и смотреть, как он нас грабит. И Франческо Франча на днях тоже сказал: "Чем скорей Микеланджело умрет, тем лучше..."

- Мне холодно... - ответила она.

Она стояла перед ним, прямая, одетая в свою необычайную хрупкую, волшебную красоту, - завоеванье многих столетий.

Он подошел к ларю и подал ей одежду. Одеваясь, она говорила:

- Завтра Альдовранди устраивает у себя во дворце пир, на котором будем мы с мужем. Будет, конечно, и флорентиец. Он увидит меня там, но я еще утром пойду к нему после мессы.

Он опять прижал дрожащие руки к вискам.

- Если слово "смерть", - сказал он, - столько раз уже сегодня было словом нашей любви...

- ...ну да, надо доказать это любовью, - ответила она.

На шее у нее была только одна драгоценность, которую она надевала, когда шла к нему, зная, что эта вещь ему нравится. Это была черная змея с золотой полоской, обвивающаяся своим длинным телом вокруг ее горла, почти прозрачно выделяясь чернотой своей на теплой розоватой коже. Золотыми зубами змея кусала свой хвост. Это было бесценное старинное украшение тонкой работы, вокруг него плелась какая-то темная легенда, и род Астальди приписывал ему такое значение, что оно передавалось от поколения к поколению, украшая даже мужских представителей рода. Коста не знал о поверьях, с ним связанных, но чем больше смотрел на него, тем больше изумлялся прелести и красоте этой редкостной вещи, и поэтому монна Кьяра охотно надевала ее - эту единственную драгоценность, которая была у нее не от мужа...