Смертная чаша весов - Энн Перри

Отступив на шаг назад, Рэтбоун снова повернулся лицом к свидетелю.

— Граф Лансдорф, знал ли принц Фридрих обо всем этом и о существовании сына Гизелы?

— Конечно, знал, — мрачно промолвил Рольф. — Мы рассказали ему об этом, как только он решил на ней жениться. Но он пренебрег нашими словами. У него была способность не видеть того, чего ему не хотелось видеть.

— А о последнем аборте он тоже знал? Видимо, из-за этого у них потом не было детей?

— Вы правы. Сейчас она уже не может иметь детей. Сомневаюсь, чтобы доктор подтвердил это, но это правда.

— Знал ли принц Фридрих, что его дитя было убито во чреве матери?

Зал застыл. На галерке всхлипнула женщина. У присяжных был вид, будто они присутствуют при публичной казни.

Лансдорф побледнел еще больше.

— Я этого не знаю. Лично я ему ничего об этом не говорил, хотя мне все было известно. Сомневаюсь, чтобы она сказала об этом мужу. Это мог бы сделать Барберини, но не похоже, чтобы так было.

— Вы не пробовали использовать это для того, чтобы убедить принца оставить жену? Признаюсь, я бы этим воспользовался.

— Я бы тоже сделал это, сэр Оливер, — печально согласился граф. — Но лишь в крайнем случае. Однако мне не нужен был поверженный и морально убитый человек. А потом у меня уже не было такой возможности: после несчастного случая это было бы жестоко и могло убить его. Сказал бы я ему все позже, если б он выздоровел, я сейчас утверждать не могу. Просто не знаю.

— Благодарю вас, граф Лансдорф. У меня больше нет вопросов. Прошу вас остаться; возможно, вопросы будут у мистера Харвестера.

Эшли, поднявшись, чуть пошатнулся, словно от порыва шквального ветра, и откашлялся.

— Я… я полагаю, граф Лансдорф, что вы сможете, если потребуется, представить суду доказательства этой чудовищной истории, которую вы нам поведали. — Адвокат Гизелы хотел казаться уверенным и даже бравировал, но получалось это у него плохо. Он был потрясен услышанным не меньше, чем все присутствующие. Харвестер был хорошим семьянином, достаточно преданным жене и дочерям, и ему нелегко было скрывать, какой удар был нанесен по его представлению о порядочности.

— Разумеется, смогу, — сухо ответил Рольф.

— Вам, возможно, придется сделать это. Но прежде я переговорю со своей подзащитной.

Харвестер пока не мог ни опровергнуть выдвинутые против нее обвинения, ни заявить, что все сказанное не имеет отношения к клеветническому обвинению Зоры фон Рюстов. Но теперь это уже никого не интересовало. Его почти не слушали. Адвокат обвинения сел на свое место совсем другим человеком.

Судья снова вопросительно посмотрел на Рэтбоуна. Тот выглядел огорченным.

— Сэр Оливер, сожалею, но вам лучше представить суду все имеющиеся у вас доказательства, — сказал судья. — Мы не собираемся опровергать показания лорда Лансдорфа, но это всего лишь его слова. Я думаю, будет правильно, если мы, по возможности, исчерпаем эту тему сегодня.

Рэтбоун кивком выразил свое согласие.

— Я приглашаю в качестве свидетеля барона Бернда Олленхайма, — объявил он.

— Барон Бернд Олленхайм! — громко повторил имя следующего свидетеля судебный пристав.

Барон медленно поднялся, прошел в зал и направился по проходу к свидетельскому месту. Поднявшись на него, он выпрямился и посмотрел в конец зала. Олленхайм был бледен, во взгляде его застыло страдание. Когда же он взглянул в сторону принцессы Гизелы, боль в его глазах сменилась презрением и брезгливостью.

— Не хотите ли выпить воды, сэр? — заботливо справился у него обеспокоенный его состоянием судья. — Я распоряжусь, чтобы вам принесли.

Но Бернд взял себя в руки.

— Нет… нет, благодарю вас, все будет хорошо.

— Если вам нужна помощь, скажите, и мы всё сделаем, — заверил его председатель суда.

Рэтбоун чувствовал себя человеком, который приготовился прилюдно раздеть другого и выставить его всем напоказ. Но он вынужден был пойти на это, чтобы получить ответ на главный вопрос, — это надо было сделать сейчас или никогда.

— Барон Олленхайм, я не задержу вас. — Оливер сделал глубокий вдох. — Сожалею, что вынужден вызвать вас в качестве свидетеля. Я всего лишь хочу, чтобы вы подтвердили или опровергли показания графа Лансдорфа, касающиеся вашего сына. Он также является сыном Гизелы Беренц?

Барону трудно было говорить — его горло сжала судорога. Он с усилием пытался сделать глубокий вдох и побороть охватившее его волнение.

Зал, сопереживая, молчал.

— Да, — наконец смог произнести свидетель. — Он — ее сын. Но моя жена… моя жена всегда любила его… не только ради меня, но и ради него самого… — Он задыхался, и его лицо исказили боль и страх за жену. — Ни одна женщина не могла бы любить ребенка так, как она любила его…

— Мы в этом не сомневаемся, сэр, — тихо промолвил Рэтбоун. — Как не сомневаемся и в тех страданиях, которые выпали на вашу долю тогда и теперь. Верно ли, что Гизела Беренц намеревалась уничтожить ребенка в чреве, как это сказал нам граф Лансдорф? — Он намеренно повторил слово «уничтожить», так как теперь смотрел на Олленхайма глазами Эстер. — Но вы заставили ее родить?

В зале стояла тишина.

— Да, — почти прошептал барон.

— Прошу простить меня за то, что я вторгаюсь в то, что должно быть личной тайной и личным горем, — еще раз извинился адвокат. — Позвольте заверить вас и вашу семью в моем самом глубоком к вам уважении. У меня нет больше вопросов. Возможно, они есть у моего коллеги?

Харвестер встал. Вид у него был довольно жалкий.

— Нет, спасибо. Я не думаю, что барон Олленхайм сможет сказать нам что-либо по существу рассматриваемого дела.

Это была хорошая мина при плохой игре. Эшли собирался вернуть суд к вопросу о клеветническом обвинении графиней фон Рюстов принцессы Гизелы, но это, кажется, уже никого не интересовало. Теперь речь шла о таких преступлениях, как отказ от ребенка, аборты и убийство.

День закончился бурно. Пришлось прибегнуть к помощи полиции, чтобы защитить принцессу Гизелу от гнева толпы и без происшествий усадить ее в экипаж. Рассерженные люди, всего дня два назад оскорблявшие графиню Зору, теперь не жалели оскорблений в адрес ее оппонентки. В нее летели объедки и огрызки, а порой и камни. Смутьяны атаковали ее кеб, били по нему палками и доставили массу неприятных минут как седокам, так и вознице, который, опасаясь за себя и за лошадь, беспощадно хлестал кнутом направо и налево, целясь во всех подряд.

Рэтбоун поспешил увести Зору, так как не был уверен, что негодование толпы не обернется и против нее. Ведь она была повинна в том, что безжалостно развеялись их иллюзии и мечты. Это не могло не вызвать к ней ненависти.

Роберт Олленхайм попросил родителей оставить его одного на часок-другой, и поэтому вместо них в экипаже рядом с ним сидела Эстер. Бернд и Дагмара растерянно стояли на тротуаре и смотрели, как лакей сначала усадил в повозку Роберта, а потом помог сесть его сиделке. Ни барон, ни его жена не пытались уговорить сына ехать с ними или помешать ему поступить так, как он решил.

В экипаже Олленхайм-младший сидел неподвижно, глядя перед собой. Кучер погонял лошадей, и они довольно быстро ехали по шумным предвечерним улицам Лондона.

— Это неправда! — вдруг сказал сквозь зубы Роберт, а затем повторил это несколько раз. — Неправда. Не может быть. Эта… женщина… она мне не… — Он не в силах был произнести святое для него слово «мать», говоря о Гизеле.

Эстер успокаивающе положила руку на его накрытые пледом колени и почувствовала, как его собственные руки сжались в кулаки. Похолодало, и он впервые позволил укутать свои больные ноги чем-то теплым.

— Да, она вам не мать! — горячо согласилась с ним медсестра.

— Что? — Олленхайм повернулся и с недоумением и явным недоверием посмотрел на нее. — Неужели вы не слышали, что сказал мой отец? Он ясно сказал, что эта женщина… эта женщина… — Ему было трудно дышать. — Не успев появиться на свет, я уже был ей не нужен! Она хотела… уничтожить меня…

— Она не мать вам в полном смысле этого слова, — серьезно пояснила Эстер. — Она сама отказалась от этого права. Ваша мать — Дагмара Олленхайм. Она вырастила вас, она отдала вам свою любовь, и вы были ей нужны. Вы единственный ее ребенок. Вспомните все эти годы и то, как она любила вас. Разве когда-нибудь, хотя бы на мгновение вы сомневались в этом?

— Нет… — Молодой человек все еще прерывисто и тяжело дышал, словно что-то теснило его грудь. — Но эта… другая… она тоже моя мать! Я — какая-то частица ее… — Он посмотрел на Лэттерли широко открытыми, полными страдания глазами. — Вот кто я! И от этого мне не уйти. Я — часть ее плоти, часть ее сознания…

— Нет, только плоти, — решительно поправила его мисс Лэттерли. — Но ни в коем случае не сознания! Ваш разум и ваша душа принадлежат только вам.