Город (сборник) - Дин Кунц

Наконец он вновь посмотрел на меня.

– Раньше я говорил тебе, что тем, на долю которых выпадает много страданий, иногда дается шанс увидеть будущее, чтобы избавить себя от дальнейших мучений. В те дни, будучи совсем юным, я очень злился из-за нашего заточения в Манзанаре. Злость переполняла меня, Иона, переполняла до такой степени, что я потерял веру, веру в эту страну, в моего отца, чья покорность выводила меня из себя, даже перестал верить, что жизнь имеет значение. И хотя пожар приснился мне за семь дней до того, как он произошел на самом деле, я не сомневался, что это обычный кошмар. Из-за своей злости представить себе не мог, что благоволением высших сил мне даровали сон, благодаря которому я мог спасти моих любимых мать и сестру. Я слишком ценил свою злость, чтобы дать ей уйти, слишком в нее верил.

– Вы не могли знать, что сон пророческий.

– Как раз мог. Если бы злость не застилала разум. Если бы позволил себе воспринимать повороты и злоключения жизни с бо́льшим пониманием и объективностью. Манзанар – это ошибка. Но лагеря для перемещенных лиц появились в атмосфере страха. А страх заставляет людей делать такое, о чем они никогда бы не подумали в спокойной обстановке. Страх может ослеплять нас, как, впрочем, и злость.

Я чуть не открыл рот, чтобы что-то сказать, чтобы вновь заверить его, что нет на нем вины за пожар на кухне. Но он так пристально смотрел на меня, и по выражению его лица я понял, что он ждет осмысления сказанного им, какого-то важного вывода, который мне предстояло сделать. И после короткого молчания он продолжил:

– Мы уничтожаем наши жизни, сдаваясь страху. Злость уничтожает их еще быстрее. Но и чувство вины, Иона, ничуть не лучше. Я говорю об этом, Иона, потому что мне прекрасно знакомы и первое, и второе, и третье. Страх можно перебороть. Со злостью можно расстаться. И вину можно простить.

Я отвернулся от него.

– Простить себя не означает, что ты прощен. Это слишком просто.

– Но ты можешь и должен, особенно, если вина так легко возложена на себя. Путь не такой уж сложный. Ты должен помнить любовь к тем, кого потерял. Твоя мама говорит мне, что ты обожал Амалию. Похоже, все ее обожали. Помни это обожание. Не позволяй чувству вины изгнать Амалию из твоего сердца. Открой ей сердце, впусти ее обратно, чтобы она навсегда осталась с тобой. Вина не позволяет ей войти. Печаль станет для нее подарком, и тебе подарит надежду на счастье. Поверь мне, Иона, я многое знаю о печали и ее важности.

На следующий день, во второй половине, пробудившись после дневного сна, я услышал мамин голос и другой, для опознания которого мне потребовалось некоторое время. Проведать меня пришла Мэри О’Тул. Она учила меня играть на пианино в общественном центре. Что-то в тоне их разговора побудило меня не открывать глаза и притворяться спящим.

– Он иногда заходил через дверь черного хода, обычно ближе к вечеру, – говорила миссис О’Тул. – Останавливался в коридоре и слушал, играет ли кто на пианино. Зал с пианино – напротив моего кабинета. Если звучала музыка, он всегда мог сказать, играет Иона или кто-то еще.

– Сам он ни на чем не играет, – вставила мама.

– Но, Сильвия, слух у него был. Во всяком случае, игру этого мальчика он отличал. Если играл Иона, он заходил в маленькую комнату рядом с моим кабинетом и слушал, сидя за приоткрытой дверью.

– И Иона не знал, что он там?

– Нет. Так ему хотелось. Уходил он или до того, как заканчивался урок Ионы, или на пять минут позже мальчика. По правде говоря, поначалу мне казалось, что это очень странно, но потом я как-то с этим свыклась.

Прикидываясь спящим, я догадался, что говорят они о Тилтоне, что мой отец тайком приходил в общественный центр, чтобы послушать, как я играю на пианино. Я не знал, как это понимать, вообще не хотел об этом думать.

– Во второй или третий раз, – продолжила миссис О’Тул, – он зашел в мой кабинет после окончания урока и спросил: «Вы чувствуете то же самое, что и я? Когда он играет, в зал входит Бог?» Наверное, я не поняла, ответив, что Иона, конечно, хороший мальчик, но не святой. «Нет, – сказал он, – я хочу сказать, что Бог входит в зал, услышав, как божественно играет Иона. Вот что я чувствую». Добавил, что послушать его – просто счастье, и отбыл.

– Я понятия об этом не имела, – призналась мама.

– В один из дней, прошлой зимой, я заглянула в ту комнатку, он сидел в пальто, держа шляпу обеими руками, и слезы катились у него по щекам. Он извинился за слезы и сказал, что сам превратил свою жизнь в изолятор. Его слова. Он никогда не говорил ни о чем личном, держался сдержанно. А тут сказал, что превратил свою жизнь в изолятор, и теперь для него слишком поздно становиться отцом собственного ребенка. Он сказал, что этот мир полон красоты. И милость Божья во всем, нам надо только ее увидеть. Он такой милый, маленький человечек.

Разумеется, она говорила не о моем отце. Мистер Иошиока приходил в общественный центр, слушал, как я играю, а я знать об этом не знал.

Вполне возможно, что Мэри О’Тул говорила о том снежном дне, когда я, возвращаясь домой после занятий в общественном центре, увидел идущего впереди (я-то подумал – с работы) мистера Иошиоку, который выглядел очень модно в скроенном по фигуре пальто, шейном шарфе и шляпе. Я порадовал его в тот день, продекламировав хайку Наито Дзеко.

Теперь, в больничной палате, я вел себя так, будто только что проснулся. Немного поболтал с миссис О’Тул, искренне радуясь ее приходу. Но при этом меня не отпускала тревога за мистера Иошиоку. Ему наверняка грозила опасность. Лукас Дрэкмен, Фиона Кэссиди, мистер Смоллер и мой отец оставались на свободе, сбежали из города или залегли на дно. Если они смотрели пресс-конференции полиции, которые показывали по телику, или читали газеты, то знали, что мистер Иошиока и другие узники Манзанара навели на них полицию. Скорее всего, мой отец предпочел бы сбежать, спрятаться, начать новую жизнь, но я мог легко представить себе, что остальные прежде всего горели желанием отомстить.

Пятница началась с новостей, которые мама и дедушка Тедди, похоже, и не надеялись получить. Мои врачи определили, что по этой части мой организм мог функционировать нормально. Хотя ноги парализовало, способность самостоятельно справить большую и малую нужду осталась. Чтобы проверить этот вывод, медсестра убрала катетер и емкость для сбора мочи, а за следующие два часа я выпил достаточно много воды.

И, наконец, почувствовал желание облегчиться. Чтобы не привлекать к этому деликатному делу незнакомого человека, дедушка Тедди отнес меня в смежную с палатой ванную и посадил на унитаз.

– Вход только для мужчин, – остановил он маму, которая хотела последовать за нами, и закрыл дверь.