Город (сборник) - Дин Кунц

В чрезвычайных ситуациях бронированные инкассаторские грузовики компании «Кольт-Томпсон» использовали синие мигалки и сирены, отличающиеся от мигалок и сирены полицейских и пожарных автомобилей и «Скорой». Дрэкмен включил их и отъехал от тротуара, когда на улице уже начала образовываться пробка: водители таращились на клубы дыма, которые вырывались из покореженных дверей банка.

Мистер Смоллер следовал за ними в фургоне. Они повернули на Пятьдесят вторую улицу, с меньшей плотностью транспортного потока.

Третий охранник, находившийся в кузове, не получив ответа по аппарату внутренней связи, допустил ошибку, предположив, что двадцать лет работы без происшествий гарантируют, что их не будет и в последующие двадцать лет. Из любопытства и нисколько не встревоженный, он нарушил стандартную процедуру и сдвинул стальную пластину, закрывающую окошко два на шесть дюймов, соединяющее кузов и кабину, и спросил у водителя: «Эй, Майк, что там у вас?»

Готовая к такому варианту развития событий, Фиона сунула ствол пистолета в окошко и разрядила всю обойму. После грохота выстрелов и визга рикошетов в кузове воцарилась тишина.

В квартале от банка Дрэкмен выключил сирену и мигалки. Через два квартала, когда инкассаторский грузовик и фургон остановились на светофоре, мой отец поднялся со скамьи на автобусной остановке, до которой дошел пешком от банка, и присоединился к мистеру Смоллеру в кабине фургона.

Когда миссис Нозава рассказала о своей встрече с доктором Мейс-Маскилом и подозрениях по части убийства жены профессора Лукасом Дрэкменом, мистер Тамазаки, пребывающий в отличном настроении после отпуска, точно знал, что косвенных улик предостаточно и теперь мистер Отани сможет начать официальное расследование и получить ордер на обыск.

Кое-что его и встревожило: если Мейс-Маскил предупредил Дрэкмена об интересе, проявленном к нему этой женщиной, и ей, и мистеру Иошиоке, и, возможно, другим, грозила опасность.

– Еще одна причина для моего письменного отчета, – добавила мисс Нозава. – И есть смысл заверить его у нотариуса, чтобы он послужил уликой, на случай, если со мной что-нибудь произойдет. Меня голыми руками не возьмешь.

Выразив надежду, что Тосиро Мифунэ в самом скором времени поправится, мистер Тамазаки положил трубку и тут же перезвонил мистеру Отани в отдел расследования убийств. Там ему сказали, что детектив взял отгул. Никто не ответил и по домашнему номеру мистера Отани.

По телу мистера Тамазаки пробежала дрожь предчувствия трагедии.

Я находился без сознания всю дорогу до детской больницы святого Кристофера. Не помню и то, как меня привезли в операционную. Вроде бы на короткое время пришел в себя после общего наркоза, уже в палате реанимации, хотя обезболивающие, которые мне вводили внутривенно, туманили рассудок. Только помню маму у каталки, смотревшую на меня сверху вниз, такую красивую. И выглядела она очень печальной, какой я никогда раньше ее не видел. В голове у меня стоял туман, и я решил, что с ней случилось что-то ужасное. Пытался заговорить, но ни язык, ни губы не желали шевелиться. Правда, я смог повернуть к ней голову и увидел, что она держит мою левую руку в своих, и подумал, как это странно, я же не чувствую прикосновения. Но потом, сосредоточившись, ощутил ее теплые пальцы. А также их дрожь, и заметил, что ее трясет, не только руки, но все тело. Она что-то сказала, но голос прозвучал вдалеке, как бывает во снах, когда кто-то зовет нас с далекого берега. Я не понял, что она мне сказала, а потому заснул.

Я находился в палате реанимации первые сорок восемь часов, пока врачи не убедились, что мое состояние стабилизировалось, но болеутоляющие, от которых туманило разум, продолжали давать. Большую часть времени я спал, и снились мне не кошмары, как следовало ожидать, а обычно что-то приятное, за одним исключением, хотя, пробуждаясь, я мало что помнил. Ко мне подходили медсестры и мужчина в белом халате со стетоскопом на шее.

Хотя друзей и родственников обычно пускают в палату реанимации лишь на короткое время, рядом со мной кто-нибудь сидел всякий раз, когда я выныривал из океана забвения, который казался мне таким же реальным, как матрас, на котором я лежал. Я, разумеется, знал, кто я и, в какой-то мере, где нахожусь, и я знал всех, кто находился рядом, и любил их, но причина, почему я в этом месте, ускользала от меня, а может быть, я сознательно предпочитал амнезию невыносимой правде. Думаю, я мог бы заговорить в палате реанимации, и мое молчание не было следствием травм и действия препаратов. Возможно, я боялся заговорить, потому что слова многое значили в нашей семье – в начале было Слово, – и они сложились бы в разговор, а с разговором пришло бы осознание «почему». Мама сидела рядом с кроватью, иногда клала холодные компрессы мне на лоб, иногда давала кубик льда, предупреждая, что глотать нельзя, он должен растаять у меня во рту. В ее отсутствие появлялся дедушка Тедди, и хотя я никогда раньше не видел его с четками – бабушку Аниту – да, но не его, – теперь он с ними не расставался, его пальцы перебирали бусинки, губы шевелились, шепча слова. Не удивлялся я, если видел Донату Лоренцо, когда-то нашу соседку, мою няньку, которую утешала мама, когда та овдовела. Она заметно поправилась, вытирала глаза хлопчатобумажным носовым платком с красиво расшитыми уголками и вертела платок в руках. Когда я открыл глаза и увидел сидящего на стуле мистера Иошиоку, то сразу подумал о фотографиях его матери и сестры в книге о Манзанаре и заговорил впервые после бомбы: «Я очень сожалею». Он не знал, к чему относятся эти слова, но наклонился к кровати и взял меня за руку, как брала моя мама. Мягко сказал: «Летняя гроза / Прячется в бамбуковой роще / И вновь покой». Я думал, что понимаю смысл этой хайку. Он говорил, что худшее позади, и отныне все будет меняться только к лучшему. Случилось со мной что-то серьезное, но ничего смертельного.

В эти часы после операционной, когда именно, сказать не могу, я начал осознавать, что не могу двигать ногами и не чувствую их. Я боялся, а вдруг мои руки тоже потеряли чувствительность, тоже откажутся повиноваться мне. Но подумал о тех, кого потерял мистер Иошиока, об утрате миссис Лоренцо, о дедушке без бабушки Аниты, и я сгибал пальцы, и играл воображаемые мелодии на простыне, и знал – несмотря на произошедшее, я буду в порядке, пусть и придется обходиться без педалей. «Не думай об этом, пока еще рано, не думай». И я старался не думать, чтобы не вспомнить, почему все произошло. Старался найти спасение в забывчивости.

Первый кошмарный сон, так мне сказали, я увидел во вторую ночь, в девять часов. В этом сне мое сознание вернулось к тому, что я не желал признавать наяву: я в банке, под мчащимися стальными лошадьми, следую за золотым перышком к портфелю. Мой отец в деловом костюме уходит из банка. Я поворачиваюсь к Амалии и Малколму. «Господи! Господи! Господи!» – взрыв. Милая девушка взлетает, словно становясь ангелом. Но не поднимается на белых крыльях. Не поднимается. Подает и не поднимается, более не девушка, сбитая птица, месиво лохмотьев, разорванной плоти, сломанных костей.