Маленькая Луна. Мы, народ... - Андрей Столяров

Собственно, это у нас давние разногласия. И даже не столько с Ветой я спорю, сколько опосредованно — с отцом Серафимом. Я еще могу в какой-то мере принять, что Россия и в самом деле граничит с богом. Так писал Рильке, а поэты умеют высвечивать скрытую суть. Хотя лично мне представляется, что это все-таки этнический нарциссизм: граничат с богом не страны, а лишь отдельные люди. И я могу как некую парадоксальную гипотезу допустить, что открываются иногда особые «небесные родники», где трансценденция или бог, если так привычней сказать, светит прямо в наличное бытие: преобразует его, делает принципиально иным. В конце концов, что мы знаем о том, что превосходит наш разум, как вселенная — муравья. И я даже готов в какой-то мере понять конкретный механизм этого действа: общность людей, «праведников», то есть находящихся в измененном состоянии психики, путем кумулятивного трансцендирования, которое определяется в обрядовой сфере религии как «молитва», поднимается над «землей» и устанавливает непосредственную связь с богом. Возникает метафизическая вертикаль: катарсис как бы сплавляет разнородное людское сообщество в единую личность, происходит «впечатывание» высоких ценностей — носителем их становится как весь коллектив, так и отдельно взятый в нем человек. В общем такое аксиологическое кодирование: личный метаморфоз, превращающий гусеницу в мотылька.

Это все метафоры, разумеется, но метафоры, вероятно, выражающие собой тайну всех тайн. Мотылек, с точки зрения гусеницы, — это чудо, а его перепархивание с цветка на цветок — настоящее колдовство.

Может быть, все это и так.

Однако, мне кажется, следует учитывать соответствующий контекст. Новый мир всегда начинается как ослепительная мечта, а заканчивается трагедией, онтологической темнотой. Община растет, первоначальная чистота замысла замутняется, связь с богом утрачивается, опосредуется, церковной бюрократией например, становится схоластическое обрядоверие: все не могут быть праведниками, большая часть «спасающихся» так и остается сугубо земными людьми. Не удается отделить плевелы от зерна. Изоляция, к которой стремятся многие такие сообщества, изначально порочна: «Не может укрыться город, стоящий на вершине горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем…»

Вета уже давно не лежит, а сидит, придерживая одеяло, брови у нее грозно сдвинуты, глаза сверкают, она то и дело порывается что-то сказать, но я машу на нее: нет-нет, подожди!.. Лучше послушай вот такую историю. Жил-был человек, и был он ничем не хуже многих других людей. Ни к чему особенному не стремился, занимался делами, которые казались ему интересней всего. Ни на что больше внимания не обращал. То есть подсознательно он, разумеется, чувствовал, что в мире происходит что-то не то: какие-то шизофренические перекосы, какие-то глубинные сдвиги, по-видимому, предвещающие обвал. Однако он старался об этом не думать. Ведь то был громадный мир, а он был всего лишь крохотный человек. Такая спокойная, вполне благополучная жизнь. И вдруг обрушивается на него грандиозный тайфун — смерч, дикий ветер, взметающий до небес черную пыль: подхватывает человека, тащит неизвестно куда. И вдруг все исчезает в густом пыльном мороке: исчезает страна, где он жил, исчезает народ, к которому он по праву рождения принадлежал, исчезает женщина, которую он, как ему казалось, любил и которая, как казалось ему, любила его. Ничего больше нет. Только — ветер, жуткая пустота, ядовитая пыль, выедающая глаза. Главное — за что, почему? Что я сделал не так, в чем виноват?.. Глупые, бессмысленные вопросы, сталкивающиеся в голове… Некому их задавать, некому ответить на них… И вот каким-то чудом, наверное, его выбрасывает на заколдованный остров: голубая лагуна, пальмы, райская упоительная тишина, млеко и мед, приветливые берега, странные, как будто из сказки, люди, не знающие ненависти и зла… Конечно, хочется остаться здесь навсегда. Ведь здесь он счастлив — счастлив по-младенчески так, как будто только что появился на свет… И вместе с тем он чувствует, что все это — мираж. Этот чудный волшебный мирок держится исключительно на любви. А любовь… знаешь… это как будто летишь на планере: пока день, солнце, упругие токи воздуха несут тебя вверх. А настанет ночь, воздух остынет — планер, беспомощно кувыркаясь, посыплется вниз…

Вете в конце концов удается меня перебить.

— Да ты просто не веришь, — яростно говорит она. — Не веришь ни во что, никому… И поэтому слова твои — только слова, они не имеют силы, чтоб по-настоящему воплотиться в жизнь… Ты смотришь на мир в бинокль, дышишь через фильтр респиратора, слышишь благодаря наушникам, которые искажают естественные тона… А ты просто — живи… Ведь для того, чтоб любить, необязательно знать, что такое любовь, достаточно ее чувствовать, чувствовать, переживать… Когда мы с тобой целуемся, мы же не думаем, что представляет собой поцелуй: откуда он вдруг возник, какое имеет символическое значение. Мы просто целуемся, счастливы — всё… И когда музыкант сочиняет музыку, он, наверное, не размышляет о том, что она есть… И когда художник рисует, он не думает, какие в состав его красок входят химические вещества… Ты просто поверь!.. Ну, не в бога, ему все равно, ты в нас поверь, постарайся, в меня поверь, поверь — в себя самого…

— «Верую, потому что нелепо»…

— Именно так!..

— И что будет тогда?

— Тогда?.. Вот — смотри!..

Ладони у Веты сомкнуты. Она чуть разводит их, и между пальцами, как при рождении новой вселенной, начинает трепетать бледный свет. Проскакивают в нем оранжевые извивы искр. Миг — и тонкокрылая хрупкая бабочка, сделанная из цветного огня, вспархивает оттуда.

Живет она, впрочем, недолго.

Два взмаха крыльев — и растворяется без следа.

Несколько секунд мы молчим.

— Знаешь, — наконец говорю я. — Если честно, то я тебя просто боюсь… Кто ты есть?.. Боюсь даже прикоснуться к тебе…

Вета, по-моему, тоже слегка испугана.

Дышит она неровно, слабые кончики пальцев заметно дрожат.

Взгляда тем не менее не отводит.

Еще пара секунд.

Пара быстрых дыханий.

— А ты не бойся, — шепотом говорит она…

Любовь у нас происходит под шум дождя. Впрочем, дробь капель, порывы шумного ветра, дребезжание стекла — это где-то на периферии сознания. Этого всего как бы не существует. И не существует чащоб, окружающих нас, пузырящихся тиной, покрытых ряской болот, городов, одевающихся помаргивающими огнями, континентов, пустынной протяженности океанов… Мы пребываем сейчас в нашей собственной сингулярности, и, как положено при рождении чего-то из ничего, здесь нет еще ни времени, ни пространства, ни мрака, ни света, ни вод, ни неба, ни тверди земли — есть только нечто единое, слитное, страстное предчувствие бытия, из которого, вероятно, и возникает сияющая звездная пыль, а потом собирается в огненные светила, начинающие свое кружение в пустоте. Иначе я этого определить не могу.

А когда заканчивается наш эротический шаманизм, наши телесные глоссолалии, рожденные неведомым языком, то оказывается, что уже заканчивается и дождь: туча развеялась, земля даже немного просохла — пробивается сквозь нее бархотка свежей травы.

Воздух, конечно, еще источает мелкую влагу, но буквально с каждым мгновением она становится все тоньше, все неуловимей, слабей — превращается наконец просто в грезу воды, в сладкое воспоминание о садах, цветущих в раю. И как будто именно для того, чтобы это воспоминание удержать, где-то далеко-далеко, у кромки синеватого леса, возникают звуки, точно сделанные из хрусталя, — летят, сталкиваются между собой, лопаются, как музыкальные пузыри.

Это поют жабы, высунувшиеся из болот.

Звучит симфония дня.

Радуется возрождению жизни всякая тварь.

И нам с Ветой кажется, что не осталось на земле никого, кроме нас: мы вдвоем, только что вылепленные из глины, бродим, ничего не боясь, по заколдованным кущам Эдема.

С нас начнется человеческий род.

Мы откроем пустую, нетронутую страницу многокнижия бытия.

— Ах, если бы так!.. — говорит Вета.

Правда, кто знает?

Может быть, это будет именно так.

И мы, шаг в шаг, задыхаясь от счастья, спускаемся со ступенек крыльца.

И вокруг нас распахиваются новая земля и новое небо…

По всей России

История Большого преображения еще ждет своего исследователя. Она ждет своего фанатика, своего безумца, одержимого маниакальным стремлением к истине, своего романтического перфекциониста, который собрал бы этот поистине необозримый материал, выделил бы в нем основные ситуационные реперы, документировал бы их, согласовал бы между собой и, избежав соблазна легкомысленных спекуляций, представил бы нам подлинную картину событий.

Главная трудность здесь, разумеется, заключается в том, что, как всегда в начале новой истории, непосредственное, «живое» действие вытесняет собой все остальное. Никто никогда не фиксирует точных дат, точных высказываний, точной последовательности поступков. Некогда: идет историческая трансформация, несется поток, всё — кое-как, задыхаясь, наспех, сквозь слезящиеся глаза… Ну а потом ретроспектива заслоняется современностью, меняется апертура, «тогда» начинает рассматриваться сквозь оптику самодовлеющего «сейчас», выстраивается жесткий идеологический сухостой, никто уже не может сказать, что там на самом деле произошло.